Эльберд Гаглоев
По слову Блистательного Дома
Пролог
Солнце тяжко светило в глаза.
«Убрать, что ли, – вязко шевельнулась мысль. – Лень».
И мужчина нехотя отодвинул голову, тяжелую, как валун, в спасительную тень.
Мощная волосатая рука протянулась, цепко ухватила прозрачный кувшин, и в высокий бокал, позвякивая в густом соке, посыпались кубики льда. Напиток сладким, мятно-пряным потоком мазнул по нёбу. Скользнул дальше.
«Хорошо».
По широким плитам груди вязко ползли сквозь густую черную поросль капли воды, накапливаясь в лохматом полотенце, наброшенном на чресла, собирались лужицами, просочившись меж жестких кудряшек на мощных мускулистых ногах тяжелоатлета.
«Бассейн – суррогат. На море хочу. А вот и поеду. Сегодня же. С делами решу. И поеду, – уже живее ворохнулось. – А то дурь какая. Пять километров в бассейне. А до моря... живого моря – час лета».
– Господин!
У входа на огромную белую веранду, нависшую над бездонной пропастью, склонился в поклоне мажордом.
«И не жарко ему?» – привычно удивился, глянув на фигуру борца, туго облитую темным френчем, ворот которого впился в начавшую жиреть шею. В галифе, в сапогах. Какой пень придумал? Да сам же и придумал. Не должно подчиненному быть удобно в присутствии господина.
– Говори, – разрешил.
– Магас просит принять его. – На безукоризненно набриолиненной голове мажордома сыграл солнечный зайчик.
– Хочешь посмотреть мне в глаза? – лениво.
– Не смею, господин, – не нарушая поклона.
– Не глуп. Зови.
Беззвучно пятясь, тот исчез.
Под вал палящего солнца шагнул другой. Такой же высокий. Но тощий. Нет. Перевитый жилами. Алое трико подчеркивает ломкую красоту умелого тела. Склонился в поклоне.
– Садись. Ах, да. Позволяю приблизиться.
Гибко выпрямился. Подошел, сел, не поднимая глаз. Верхнюю губу обрамили жемчужинки пота.
Тяжелыми ноздрями голый втянул аромат страха. «Боится? Или жарко?». Ноздри еще раз дрогнули. Довольно. Боится.
– Позволю себе доложить. У нашей группы все готово. Подготовительные мероприятия проведены в полном объеме. Можем начинать.
– Детали.
– Арфаны получили Камни и начали переброску. Берсы надавили на улаганов. Те приняли серебро.
– Сколько?
– Шестнадцать возов.
– Дай вдвое.
– Да, господин. Позволь продолжить.
Тяжелая голова качнулась. Слегка.
– Их идет двенадцать клунгов.
– Мало.
– Изменим, господин.
– Не менее двадцати.
– Тогда они откроют крепости берсам. Могут не согласиться.
Голый повернул голову. Тяжелым взглядом вмял в кресло.
– Пускай успеют. Не вымрут, если что. В клунгах достаточно девок. Злее будут.
– Еще идут хорвары. Они идут дешевле.
– Сгодятся. Сколько?
– Пятьдесят сотен.
– А как там этот, – щелкнул пальцами, – премьер-резидент?
– Проведена операция по выводу из Столицы. Реализуется стадия нейтрализации и замены.
– Я доволен. Отведай с моего стола.
– Не смею, господин.
– Боишься?
Алый быстро кивнул.
Голый привстал в кресле. Тяжеленная лапа мелькнула над кувшином.
– Теперь пей.
Он любил такие невинные шутки. Не для низших его питье. И горе тому, кто забудет. И смерть. Долгая и страшная. Непростое питье.
Жилистый наполнил бокал. Со страхом поднял к губам. Отпил. Подержал во рту, прислушиваясь к ощущениям. Быстро дернулся кадык. Незаметно облегченно вздохнул. Думал, что незаметно.
– Пей. Пей.
Голый встал. Упало полотенце. Гибко, незаметно поднял. Укрыл чресла. Так, стоя, он был еще огромнее. Фигура атлета.
Подошел к балюстраде, искрящейся на солнце белым камнем. Укрепился локтями. Глянул туда, где далеко внизу, полускрытая облаками, веселым серебром неслась в изломах ущелья блестящая нить реки.
– Подойди, – велел.
Алый подошел.
Великан глянул в лицо. Красиво очерченные губы, тонкий породистый нос.
«Красив, как девка. Но подл. Редкостно подл. И умен».
Сквозь густые ресницы мелькнул... Взгляд?
Узкие, как шрам, губы великана тронула улыбка.
«Нет, не умен. Смел».
Мощные шерстистые лапы змеями ухватили жилистую шею, перекинули тело через перила и замерли, удерживая над бездной.
Алый в ужасе попытался было оторвать страшные руки. Воздуха хотелось. Воздуха. Но глаза, вырываясь из орбит, цапнули бездну под ногами, и руки его, умелые руки убийцы, опустились.
– Господин, – просительно прохрипел.
В башке колотили молотами, в глазах темнело, темнело. И вдруг он почувствовал, что его повлекли и бросили. Тело сжалось в ощущении полета. Но удар о полированный мрамор веранды.
– Убирайся, – громыхнуло.
– Прости, господин, прости, – хрипел он, воздев себя на колени, не смея взглянуть на повелителя, никогда-никогда, и пятясь, пятясь.
– И скажи, пусть мне подадут мясо.
Великан стоял, даже не повернувшись. Он обонял. Он обонял этот волнительный аромат ужаса, к сожалению так скоро уносимый непослушным горным ветерком.
– Твое мясо, господин, – шелестнуло звоном сосулек.
Обернулся, цепко глянул на стол.
На серебряном блюде, кто скажет, что я нечисть, шесть плит слегка обугленного мяса уже выпустили красноватый сок. Яростный аромат наполнил рот слюной, сцепил капкан челюстей, а зверь желудка заорал: «Я здесь, я здесь».
Шагнул к столу, не желая видеть ничего по сторонам, рука цапнула кусок, сок водопадом ринулся в рот, проливаясь на подбородок, сорвался, потек по груди, обжигая, и первый, самый сладкий кусок, уже обвалился в утробу, когда сквозь запахи, вбитые умелыми поварами в мясо, ноздрей коснулся сладкий аромат. Аромат страха.
Взгляд зацепился за широкие хрупкие плечи, ломко отброшенные назад, удерживающие спелую грудь, едва прикрытую прозрачной спелой повязкой. С интересом прошелся по поджарому животу, со сладкой продольной впадиной, волком пронесся по длинным стройным ногам и вернулся туда, к заветному, что выдавало себя черным треугольником за завесой мягко облегавшей длинную стройную талию кисеи. Барсом скакнул к лицу.
Слегка скуластое лицо, сочные алые губы, нервные крылья изящного носа, брови вразлет, спрятавшиеся за густыми ресницами длинные глаза, идеальная форма гладко выбритого черепа. И запах. Свежей женщины. И страха. Одуряюще.
Рука разжалась. Кусок мяса хлопнулся на мрамор пола, рассерженно разбросав брызги, что повисли на густой шерсти ноги. Скатываясь.
Извозганный в соке палец зацепил на груди повязку. Потянул. Тонкая ткань подалась и лопнула, не в силах удержать совместных усилий нахального пальца и вырвавшихся наконец идеальных полушарий, что заколебались, наслаждаясь свободой. А поросшие черным пальцы уже вобрали сладость одной, другая рука легла на кажущееся хрупким плечо, неожиданно оказавшееся ненамного ниже плеча великана. Прижала, наслаждаясь гибкостью тела. Резко развернула, отчего кисея послушно поплыла по длинным бедрам.
А в уже широко открытых глазах женщины полыхал ужас, смешанный с облегчением.
А он пил аромат кошмара, упивался им.
Великан любил, как пахнет страх.
ГЛАВА 1
Кто-то из классиков сообщил потомкам, что прекрасен Днепр при ясной погоде. Парк культуры и отдыха имени Коста Левановича Хетагурова просто прекрасен. В дождь, когда в парке никого нет и аллеи парка засыпает мелкая изморось; в снег, когда среди придавленных снегом деревьев глохнут, как в вате, все звуки и лишь философствующие вороны перекаркиваются о чем-то своем; в яркие солнечные дни, когда энергичные владикавказцы с сытой гордостью поглядывают за своими отпрысками. А те носятся по утоптанным еще папашами аллеям под излазанными и испрыганными не только ими, но и их дедушками и некоторыми бабушками деревьями.
Но лучше всего в парке рано утром в ясную погоду осенью. Тихо, прозрачно, как бывает только перед тем, как, наигравшись в бабьем лете, погода дарит еще несколько дней ясного неба перед длинными обложными дождями. Лишь близкий негромкий шум Терека оттеняет покойность утренней природы. Еще не бороздят дорожки беспокойные стайки тинейджеров, не обнимаются у парапета парочки, не бродят по закоулкам пенсионеры с гвардейской выправкой, не истаивают напряженностью обвешанные оружием мальчишки из России, посланные в «горячую точку», а попавшие на курорт. И молодые мамаши не катят коляски, преисполненные гордости за свои спящие чада, а те, убаюканные ласковым рокотом реки, гордо сопят и активно вентилируют свои маленькие легкие чистым горным воздухом. Тишина. Покой. Прохлада. Нега.