– Это фантомы, – сказал Тивас.
Но поди поверь, когда в лицо брызжет кровь и течет по доспеху, а волосы слиплись от этого сока жизни, и во рту солоно от множества плюх, полученных от этих фантомов.
– Ты – магистр, – сказал Тивас.
И вьюном завертелся смуглолицый гундабанд, обрушивающий в бешеной атаке клинки. Как веники в русской бане. Ты пятишься, пятишься под вихрем ударов и вдруг видишь что-то знакомое. Руки сами заплетают клинки, и один из них незаметно чиркает в щель между доспехом из обшитой кожей стали и глубоким шлемом с лошадиным хвостом на темени, и воин вдруг падает изломанной игрушкой. Мышцы орут от боли, а на тебя медведем прет фандо в длинной до пят кольчуге, рогатом шлеме. Страшный лабрис в его руках летает, напевая веселенькую песенку смерти, и ты звереешь, и вдруг ярость отходит, и в голове звенит хрустальная пустота, и фандо пятится, пытаясь закрыться секирой, но от рукояти летят щепки, и легкий гундабанд ныряет в щель забрала и вылетает оттуда на четверть обагренный кровью, и ты переступаешь через поверженного, а внутри что-то орет:
– Еще. Дайте их еще.
Прохладной водичкой плещет голос Тиваса.
– Умеешь. Это умеешь. Остальное завтра.
Завтра наступило, и Тивас опять удивил.
– Езжай вперед.
– Один?
– Один.
– И что будет?
– Увидишь. Но только знай, они неживые. Все, что будет происходить, неправда. И если вдруг... – Он заикнулся.
– И если вдруг...?
– Тебе покажется, что тебя убили, – это тоже понарошку.
– Шикарная шуточка с утра. Просто праздник какой-то. Ты не находишь, Тивас? «И если вдруг тебе покажется, что тебя убили», – просмаковал я. – Как это «покажется»?
– Езжай, езжай, увидишь, – сократил вводную Тивас.
Должен вам сообщить, что езда на лошади – удовольствие специфичное. Чтобы действительно отдаться упоительной скачке, надо весьма-таки тщательно намозолить некие места организма до почти окостенелой крепости. И разработать целый ряд мышц, которые у человека, привычного к сидячему образу жизни, скажем так, невостребованны. Сначала бывает, как правило, сложновато. Так что перепуганный тренировками организм старался вести себя аккуратно. Побаливало потому как.
А все-таки хорошо вот так одному, почти бесцельно скакать по цветущей, еще не выжженной летним солнцем степи, вдыхать ее ароматы, сшибать ребристой плетью соцветья буйных луговых трав. «Ты уверен?» – спросил я у себя. Но... И это хорошо, что подмышечные отстали, есть время собраться с мыслями, присыпать пеплом бушующий в груди пожар. Стоп-стоп-стоп. Какие подмышечные, какой пожар? – заполошенно подумалось мне.
– А-а, отстань, – досадливо отмахнулись от меня рукой.
А ведь все могло сложиться иначе, и не за Улеба бы выходила бы сейчас Звездана, а за меня. Но два года на границе с Гундабандом. Два года. И нежное девичье сердце не устояло перед усатым красавцем Улебом Песенным. И не радует стальная гривна на шее, дающая право именоваться храбрым. И золотой браслет с двумя крылатыми псами. Тысячник. Тысячник панцирной кавалерии. Оплот Блистательного Дома. А любимая выходит замуж за другого.
Но нельзя. Надо быть веселым и щедрым, дабы не обидеть хозяев и друга, почти брата Улеба. Хотя... А нельзя. Потому как не просто сам едешь, а и везешь подарок Блистательного Дома. Ценит и балует своих тысячников Император. Умно! Подарок везут подмышечные. Им-то хорошо. Едут гулять на свадьбе. И ничего, что кром боя Фабрицио недалеко от Степи. Через земли Хушшар и Седой Лес тяжковато пройти. Да и Степь сейчас не та. После Большой Войны, когда сожгли Масхат, обитель колдунов, степняки поутихли, но молодежь подрастает, и тяжко без подвигов и удали, без добычи и славы.
Да и не страшно. С Улебом три десятка подмышечных, и будущий тесть его известен своим гоардом. Мудр Император. Послал на свадьбу, но и приграничные кромы сказал посмотреть, потому и задержались. Сильно грубить пришлось бою Ромео за то, что кром в порядке не блюдет. Ну да ладно. Здесь в Приграничье три дня свадьбу играют. В первый день – заигрыш. Гостей допьяна упоить и себя не забыть. Во второй – выведут невесту жениху, хлопнет ей отец плетью по спине и зятю отдаст: была моя – теперь твоя. Ну а в третий, как вывесят простыню в окно, пойдет веселье по новому кругу. Ну на заигрыш мы опоздали, клят будь бой Ромео, так ведь и тянуло из бороды клок выдрать. Но подарки, слава Великим, на второй день дарятся. Как раз успеем.
Гнедой, радуясь воле, легким галопом вылетел на увал. Отсюда было хорошо видно и кром, и деревеньку в полуверсте от него. По всей деревеньке уютные дымки – угощение готовят, подумалось. Бой дочь замуж выдает. А под боем дюжина деревень. Подарки все пришлют. А где подарки, там и гости. Хорошо. Гулять будем, пить будем, а смерть придет – помирать будем. Ох, зря я в такой-то день о смерти.
До Седого Леса – с полверсты. Вот ведь дела – и правда Седой. Седые листья, седые стволы, трава и та седая. То ли живой, то ли нет. Но неуютно там. Как будто тысячи глаз в спину смотрят. А обернешься – нет никого. Ни зверья нет, ни птиц. Мошек и тех нет. И вечно тихо, как в горах, когда приходит туман. Не любит Лес гостей, да и люди особо стараются по нему не ходить. А оказывается, ходят.
Из леса показался верховой. Хушшар? Тускло отразил солнечные лучи черненый панцирь. Странно. Хушшар поверх всего одевают свои синие халаты и не носят таких длинных шлемов. Шлемов! Они не носят шлемы, они носят шишаки, обшитые синим же шелком. А длинные шлемы носят барласы Отца коней! Докаркался. Степь пришла. И подтверждая отвратную догадку, пообок верхового встали еще двое в рогатых шлемах из черепа степного быка, в длинных лохматых байданах, тех самых, что выделывают из шкур тех же быков, и они не хуже кольчуги держат удар меча и топора. А из леса шагом выступили еще шесть троек верховых. Степь. Их священное число – три семерки. На некоторых темнеют бурым повязки. Видно, недавно из боя вышли, ведь через Хушшар пришлось идти. И значит, через Седой Лес за степными сейчас идет погоня. Лютые и верные гвардейцы Императора. А этим сейчас налететь на сельцо, хапнуть добычу и уйти. Не знают они, что в кроме еще и три десятка панцирников, и мои подмышечные в версте едут, пересмеиваются. А им и плевать, влетят в село, кого порубят, кого уволокут. Пока в кроме после вчерашнего взденут себя на коня, пока долетят мои, пока Хушшар пройдут сквозь Седой Лес, от деревни головешки останутся.
А рука уже рвет рог с перевязи, и его тяжелый, хриплый и лютый рев как сапогом по хрусталю ломает нежную тишину утра. И в деревеньке забегали, и в кроме на стене ответно взревел в рог.
Но предводитель степных решил не отступать. Дважды качнулось копье – в мою сторону и в сторону деревни, обозначив направления атаки. И ко мне рванули трое верховых, остальные наметом бросили коней к деревне.
Ну боя вам. И ноги привычно бьют гнедого под ребра. И рука привычно тянется к мечу, и левое плечо привычно бросает висящий на спине щит в левую же руку. А в голове кто-то панически орет. «Где меч верный, где щит крепкий? Доспех где?» Лишь длинный черный распахнутый кафтан и синие камни на черном колете, и непривычно, почему-то из-за спины, торчит рукоять незнакомого меча. И конь, почуяв неуверенность всадника, сбивается с галопа. Но ты, уже ты сам яростно орешь в ухо коню. Как положено, клекочу по-орлиному, вою по-волчьи. В общем, издаю все звуки, приличествующие богатырю на тему «ах ты волчья сыть, травяной мешок», плашмя бью выхваченным гундабандом по пузу гнедого, тот жалобно визжит и швыряет свое поджарое тело вперед. Гулко колотят шипастые подковы в сухое тело. «Ты к этим хотел, хозяин? Ну как знаешь!»
А тебе навстречу летят трое. Первый с копьем чуть впереди, двое с секирами приотстали. И первый уже бьет тебя копьем, и ты падаешь на круп, уходя от удара, и копье минует тебя, а правый гундабанд слегка хватает левую ногу степняка, и зацепленный конь, взвизгнув, уносит уже одноногого хозяина, и на тебя налетает другой с секирой, и ты ловишь секиру на клинок, закручиваешь ее и другим мечом бьешь туда, под срез костяного шлема, и кони разносят вас, лишь на твоей щеке остается несколько капелек крови, и третий несется на тебя, прикрываясь щитом, и ты, привстав в стременах, отшвыриваешь летящую в голову секиру, другим мечом отшибаешь щит и, перекрутив кисть, бросаешь клинок наискосок промеж рогов. Шлем не выдерживает – разлетается, и клинок достает голову помягче, и она разваливается, дохнув тебе в лицо тяжелым арбузистым запахом. А тебе некогда. Хотя ты видишь, что в селе уже перегородили дорогу рогатками, и в кроме истерично взревывает рог, поднимая бойцов, но степняки уже преодолели почти треть расстояния до деревни, и там не успеют. И ты несешься вдогон за степняками, нервными воплями раздражая коня. У этого, в черном панцире, глаза на затылке, что ли? Он каркает что-то, и вторая тройка, развернув коней, несется на тебя. Но – не до них. Оказывается я очень не люблю этих степных. Горячая красная волна поднимается из груди. Уйди – ору я – не до тебя. И гундабанды легко влетают в поясные пазы, и в руки радостно суются рукояти ножей, и трое вылетают из седел, попятнанные в лица! И гундабанды опять в руках, и гнедой проносит мимо побитых, и опять ревет рог, и от Седого Леса слитной лавой несутся всадники в синем, отрезая степным дорогу к воле и жизни. И чернопанцирный опять гулко каркает, и строй степняков, резко крутанувшись на месте, швыряет коней от деревни, от крома, откуда вот-вот вылетит окованная сталью змея панцирной кавалерии и порубит, потопчет, если увязнуть в рубке. Степные не знают, что из-за увала несутся во всю лошадиную прыть пять десятков моих подмышечных. Они скачут прямо на меня любимого. И эта красная волна достигает-таки твоей головы, и ты вместо того, чтобы повернуть коня, скакать навстречу своим, которые прикроют, да в общем-то нас вместе и побольше будет, бросаешь коня вперед. И весело так, с разгона налетаешь на степных. И ты бьешь, и тебя бьют, и хорошо хоть шинелька держит удары. И ты успеваешь срубить еще двоих, когда правый гундабанд вязнет в толстом костяном шлеме и, наверное, не менее толстой костяной голове, и выворачивается из руки, и ты швыряешь в кого-то нож и рубишь чью-то руку, сжимающую секиру, и на тебя налетает тот в черном панцире с герданом в поднятой для удара руке, и ты уже не успеваешь ничего сделать и лишь падаешь из седла, спасая голову от тяжелой булавы, но она таки цепляет тебя, придавая ускорение, и крепкое тело земли с размаху бьет тебя по организму, и так больно, что гундабанд отлетает, но та самая красная горячая волна вскидывает тебя на четвереньки, лежать нельзя – затопчут, и ты, проскользнув под брюхом коня, ловишь летящую в тебя руку с секирой и, вбив всаднику в подреберье засапожник, швыряешь его под ноги летящего на тебя коня, и тот падает, но всадник, умелый наездник, успевает спрыгнуть и налетает диафрагмой на твой засапожник, и ты отскакиваешь, и у тебя есть секунды осмотреться, и рука выдергивает из-за спины тяжелый бастард, совсем не любимый в конном бою, но вот так, на земле, это та еще песенка. А на тебя уже несется тот же в черном панцире, отведя руку с герданом для удара. Но полуторник – не гундабанд, и, отшвырнув удар тяжелой палицы, ты на противоходе сносишь с седла верхнюю часть этого злыдня. А ноги... А ноги пускай едут.