Выбрать главу

Когда Кент прилетел снова, Георгий и Сергей сидели за столом. Увидев входившего Кента, Георгий улыбнулся и чуть привстал.

— А, ваше вычислительное высочество, наше вам! — Он размашисто поклонился. — С приездом, ваше сиятельное вычислительство! Садитесь к столу, господин титулярный советник! Кандидат наук, начальник отдела, луч-чий специалист по вычислительному электричеству! Вы случаем еще не стали доктором наук за истекший период времени? Ведь истек уже агромаднейший период времени, чуть ли не месяц, а, как мы с вами не виделись.

Кент неторопливо разделся, сел за стол и стал внимательно слушать.

— А чего это ты явился, спрашивается? Спасать меня, что ли? Интересно, как это ты собираешься сделать? Еще раз скажешь, что с горя водку глушить — это очень неоригинально, да? Это я уже слышал от тебя. Это прозвучало в ваших устах просто замечательно, Иннокентий Дмитриевич… Так в записную книжку и просится…

Кент по-прежнему молча смотрел на него, и Георгию все труднее становилось выдерживать его взгляд. Он деланно улыбнулся и сказал Сергею:

— Глянь, Серега, как наш Вундеркент смотрит на нас… на меня то есть, пардон. Как удав на кролика… Щас мораль читать начнет, готовься… Что же вы, Иннокентий Дмитриевич? Я весь внимание. Я слушаю! Ну-с?

Но Кент и тут ничего не сказал. И тогда Георгий заговорил сам. Приподнявшись, он уперся кулаками в стол и с силой выдохнул:

— Ты! — И повторил громче: — Ты!! Титулярный советник! Зачем ты приехал сюда? Что ты мне можешь сказать? Что не надо пить, да? Что надо быть мужественным, да? Что надо работать? Что мне еще надо? Может, стать таким, как ты? Бронированным, железобетонным, пуленепробиваемым? Работать по шестнадцать часов в сутки, да? Ты за эти полгода, похоронив сестру, отца, мать, много наработал, а? Может, даже больше, чем обычно, да? И ты считаешь, что так надо жить всем? Мне, Сергею, Наталье — всем, всем, всем! Горе не беда, ать-два, соловейка-пташечка жалобно поет!

Георгий уже кричал, все сильнее сжимая набрякшие кулаки:

— Да знаешь ли ты вообще, что такое горе? Ольга тебе сестра была, а каким братом ты ей был, помнишь? «Отстань», «Не мешай», «Играй сама», «Не лезь» — сколько раз ты говорил ей так? Тебе же всегда, всю жизнь было некогда! Сколько раз за последние десять лет ты видел ее? Пять? Шесть? Ведь ты даже не знаешь, какая она была, ей тринадцать лет было, когда ты уехал! Господи, а как она любила тебя… За что, спрашивается? За то, что ты ей брат? За твой талант? А что толку от твоего таланта, если радости от него ни тебе, ни другим? Если ты даже самые элементарные вещи понять не можешь? Ты можешь понять, чем Ольга была для меня? Думаешь, все дело в том, что она была женой мне? Жениться я еще могу, это несложно. Какая-нибудь и для меня, такого, найдется… Но Ольги-то уже никогда не будет, хоть это ты понимаешь? Она ведь… она… Ты знаешь, с каких пор я любил ее? Она же еще пешком под стол ходила…

Голова у него закружилась, он покачнулся и крепче уперся кулаками в стол. И говорил, говорил, его словно несло куда-то, боль, внезапно возникшая во всем теле, мощно пульсировала в нем вместе с кровью и мозгом, требуя выхода, и он говорил, почти не думая, слова вырывались сами собой, обидные, злые, больные:

— Я ничего не понимал тогда. А как теперь вижу, и не надо было понимать… Она… Не знаю, Кент, этого не объяснишь. Тебе по крайней мере. У тебя ведь ничего подобного не было и никогда не будет. И мне жаль тебя, да-да, представь себе, жаль! Ты, такой сильный, титулованный, талантливый, и я, ничтожество, ничего не добившееся в жизни, и все-таки мне жаль тебя… Потому что ты не способен понять такой элементарной вещи, что бывает в жизни человека время, когда стыдно быть сильным и мужественным, да-да, стыдно, не смотри на меня так! Ведь ты даже вообразить не можешь, что самое обыкновенное существо, каких миллионы, — с косичками, лентами, бантиками, с нулевым интеллектом, по твоим, разумеется, понятиям, и никакого от него, этого самого интеллекта, реальной пользы, даже примитивную задачку решить не может… И такое вот существо может стать… Ну чем оно может стать для тебя? Это же не теория относительности… или что там еще есть в твоей науке… Это существо ни изучать не надо, чего уж там изучать, тут ни одной формулы не применишь… А что его любить можно, просто любить — и ничего больше, боготворить можно и должно, что только видеть эти косички, ленточки, бантики — это же… наслаждение, это же сама жизнь, это же и есть счастье, понимаешь? Это все, понимаешь? А эта жизнь возьми да и кончись… Она сестра тебе была, а что ты, скажи честно, почувствовал, когда узнал о ее смерти? Признайся — для тебя это уже в прошлом, ведь целых полгода прошло, как она умерла… А для меня — настоящее, я ничего не могу забыть, не могу не помнить, не думать, не знать, что ее нет, нет, нет! Вот ты в Долинске говорил мне — не ожидал, что я так быстро сломаюсь. А это не я сломался, Кент… Меня-то уже нет, понимаешь?! Нет! Руки есть, ноги есть, голова на месте, в общем все есть, что полагается человеческому телу, но я-то ведь состою не только из тела. Я-то ведь еще… и душа, и в первую очередь душа, это ты можешь понять? А душа-то моя — это ведь Ольга. Душа-то моя все эти двадцать или сколько там лет вместе с ней росла, а тут все одним ударом взяли и вырвали. Руку или ногу оторвать — это ведь тоже больно, даже, наверно, очень больно. Говорят, потом эти несу… несущественные, несуществующие руки и ноги долго еще болят. Но без руки и ноги жить можно, живут, а как без души жить? Ну, может, и без души жить можно, еще не знаю, но ведь была она у меня, душа, еще совсем недавно, всего полгода назад, была, а теперь там, — он ткнул себя пальцем в грудь, — ничего нет. Все вырвано с мясом и кровью и болит, Кент, болит… — Ему очень хотелось заплакать, но он пока сдерживал себя. — Если бы ты знал, как болит… И я не знаю, что делать с этой болью. Может, со временем все и зарастет, но сейчас-то, сейчас что мне делать? Скажи ты, такой умный-разумный… Работать? Но ведь эта проклятая работа и убила Ольгу… А может, — в неожиданном озарении сказал он, — это я ее убил, когда выбрал для нее геологию? А? — изумленно повел он головой. — Но если так, я ведь и себя убил…