— И как же тебе удалось устроить меня?
— Я буду преподавать там.
— А если я потом захочу вернуться к изыскательской работе?
— Бога ради. Никто тебя насильно держать не будет.
Георгий задумался.
— Соглашайся, Жора, — сказал Кент. — Ничего лучшего для тебя сейчас не придумаешь. И, ей-богу, это совсем неплохое решение. Тебе сейчас надо как-то продержаться… забыть, что ли, не знаю уж, как сказать…
— Забыть это нельзя, — тихо сказал Георгий.
— Ну, не забыть, извини, я не так выразился… Отвлечься, может быть… Для этого я знаю только одно средство — работу. А поработать тебе придется здорово.
— А если не смогу?
— А ты смоги. Иначе пропадешь, понимаешь?
— Да чего тут не понять, — усмехнулся Георгий. — А знаешь, мне ведь почти хочется пропасть. Мне, откровенно говоря, жить не очень хочется. А иногда, знаешь ли, очень даже не хочется… Там, — он мотнул головой, — когда Ольгу хоронил, было такое поползновение — пустить себе пулю в лоб, благо пуля эта под рукой, а точнее — в руке была… И очень я иногда жалею, что не сделал этого… — Он помолчал. — Думаешь, рисуюсь, словесами бросаюсь?
— Нет, не думаю.
— Будто бы? — скептически взглянул на него Георгий.
— Я знаю, страдание иногда доставляет наслаждение.
— Да ну? — безмерно удивился Георгий. — Неужели знаешь? А ведь правда, страданием очень даже можно наслаждаться. Есть что-то этакое… — Георгий щелкнул пальцами, — когда думаешь, что не каждому, очень даже не каждому выпадает такая беда. Чувствуешь даже некую значительность свою… Я думал, это только у таких неудачников, как я, бывает. А и ты тоже, оказывается… А с чего это у тебя, а? Уж ты ли не на коне? С Натальей неладно живешь? Других причин как будто не должно быть.
— Я же просил тебя не говорить об этом.
— А почему? Я ведь перед тобой весь как на ладони, со всей своей грязнотцой.
— А я — не хочу.
— Ясно. — Георгий встал. — Ну, так вот, Иннокентий Дмитриевич, не надо мне твоих благодеяний. Не надо. Я сам как-нибудь…
Если бы Кент промолчал или согласился с ним, кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Георгия. Но Кент сказал:
— А я прошу тебя — соглашайся. Прошу, понимаешь?
— Просишь? — удивился Георгий. — А почему? Ради Ольги?
— Не только. В первую очередь ради тебя самого. И ради себя, если хочешь, — неожиданно сказал Кент.
— Любопытно… А тебе-то зачем нужно… мое спасение?
Кент устало вздохнул:
— До чего же ты меня не любишь, Георгий!
— Это верно, не люблю, — согласился Георгий. — А ты раньше не знал, что ли?
— Да знал, конечно. А почему? — безразлично поинтересовался Кент.
— Почему? — Георгий снова сел. — А за что тебя любить-то, спрашивается? И кто тебя, скажи по совести, любит? Родственников и жену пока оставим — им тебя по должности любить положено. Ну а вот на работе… сослуживцы твои, подчиненные любят тебя?
— Некоторые, — спокойно сказал Кент.
— Да? — недоверчиво спросил Георгий. — Ну хорошо, допустим, некоторые. Один, два, три, пять… А в основном? Масса, так сказать?
Кент улыбнулся:
— Да ведь я не киноактер, чтобы меня масса любила.
Георгий уже и сам понял, что разговор не тот пошел, но ухватился за соломинку:
— Значит, не любят все-таки?
— Масса-то? Пожалуй, что и нет, — спокойно сказал Кент.
— Ага… А почему?
— Да не за что, наверно, — скучным голосом сказал Кент. — Для массы я начальство, притом, знаешь ли, довольно строгое, а начальство любить не положено… Знаешь, давай-ка прекратим этот душеспасительный разговор. Извини, устал до чертиков, спать хочу. А ты подумай, но не очень долго.
Георгий промолчал. Ему очень хотелось сразу сказать «нет» и попытаться выбраться самому. Но как? Этого он не знал.
8
Не думал тогда Георгий, что потом совсем по-другому будет вспоминаться ему этот разговор. Любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет… К сердцу его никогда уже больше не прижимали, а к черту посылали, и не раз. Вот и сейчас — кто его любит в отряде? Никто. Не за что, видимо. Начальство, наверно, любить и в самом деле не положено, прав Кент. И в тот первый «командирский» сезон его, видно, тоже не слишком жаловали, лишь казалось, что любят. А любила только Ольга, и вся жизнь кругом была расцвечена ее любовью, вот ничего больше и не замечал. А Кент тогда уже додумался, что цацки эти «любит, не любит» — школьная игра в фантики. Любить можно немногих, и, значит, тебя должны любить немногие. Как в геометрической прогрессии — единица, одна вторая, одна четвертая, а дальше уже мелочь, значения не имеющая. Во всеобщих любимцах ходят балагуры, анекдотчики, гитарные певуны, шуты гороховые. С ними легко, но только не в деле… В деле, даже не слишком значительном, ценятся не легкость в обращении и прочие приятные качества, а сила, характер, интеллект. А с такими людьми отношения чаще всего складываются сложные, и любить их ой как непросто…