— Нет. Нет, — отрывисто шепчет Влада и хватается за волосы. — Иди к ней. Иди. Ей понадобится твоя поддержка.
Я хватаю ее за плечи и заставляю смотреть себе в глаза.
— Ты можешь сказать нормально, что случилось?
Обзваниваю ближайшие больницы по пути к дому. С третьей попытки мне отвечают, что да, есть такой Владимир Венерин, поступил совсем недавно, состояние тяжелое.
«Выкарабкается», — думаю я, залезая на мотоцикл.
Добираюсь до больницы довольно быстро. Залетаю внутрь, поиски Венериных не занимают много времени. Для бывшей актрисы мыльных опер, мама Венериной держится хорошо. Хоть и странновато с бигудями на голове. А вот на Лене нет лица. Никогда не видел, чтобы она за кого-то так переживала.
Мы с ней отходим в сторону. Она все твердит, что я не обязан здесь быть и уговаривает меня поехать домой. Не понимает, что я просто не могу оставить ее одну. Не хочу и не могу.
Думаю, что ей хочется выговориться и сажусь на стул, тем самым показывая, что я никуда не уйду, как бы она меня не умоляла. Я прав. Лена садится рядом, и ее прорывает. Она винит себя в том, что случилось. Я был уверен, что она будет винить Владу. Я так и не понял, что именно случилось, но явно Влада была к этому причастна. Однако Лена даже не говорит о ней. Сначала.
— Знаешь, я понимаю, почему ты запал на Милашку, — вдруг говорит она.
У меня, похоже, что-то с ушами.
— В смысле, на Владу, — добавляет она.
Забавно. Вот, значит, как она называет ее в своей голове. Это у нее с детства. Придумывать прозвища людям, которые ей не нравятся, и мысленно звать их по-своему. Раньше мы часто так развлекались. Нам обоим редко нравились другие люди, так что прозвищ было придумано немало. Но «Милашка»? Это еще ничего.
Лена говорит о том, что понимает, почему Влада мне понравилась и ничего не имеет против. Я знаю, что она врет, но не перебиваю. Мне интересно, что еще она скажет. Она продолжает свою речь. Говорит о том, что должна была бороться за нашу дружбу, а не опускать руки. Что она жалеет о том, что потеряла меня.
Я в шоке от того, что она смогла преодолеть себя и все это произнести. Я хочу сказать о том, что она меня не теряла. Что я здесь, вот он я, и я никуда не денусь. Пусть какое-то время мы жили, испытывая друг к другу не самые теплые чувства, но так ли это важно, когда сейчас мы здесь? Но вместо этого у меня вырывается совсем другое:
— Не знал, что у тебя есть сердце!
— Вот ты дурак, — она качает головой, но я все равно замечаю мимолетную улыбку на ее лице.
Появляются ее друзья и мои родители. Почему именно сейчас? Я не успел ничего сказать, кроме какой-то ерунды. Вот так всегда. Я и в правду дурак.
Когда выходит врач и объявляет нам о том, что дядя Володя будет в порядке, я ухожу из больницы. Мне очень хочется объясниться с Леной, но сначала мне нужно кое-что сделать.
Дверь в квартиру Венериных приоткрыта. Я прохожу в гостевую спальню и сочувственно смотрю на Владу, закрывающую злосчастный чемодан, набитый вещами.
— Знал, что найду тебя здесь.
Она вздрагивает и непонимающе смотрит на меня.
— Зачем ты пришел?
— Твой папа будет в порядке. Ты все еще можешь быть с ним.
Она глубоко дышит и усаживается на край кровати.
— Я думала, что всё… Всё…
— Да, я знаю. Поэтому и пришел.
— Я думала, что он тоже хочет быть со мной, — борясь с подступающими слезами, глухо произносит она. — Я так хотела, чтобы он хотел.
— Он хочет, — я усаживаюсь на кровать с другой стороны. — Но он любит и свою жену. И Лену. Не обязательно было строить целый план заговора, чтобы быть с ним. Нужно было просто спросить, чего хочет он.
Влада шмыгает носом, и в этот раз (по крайней мере, мне так кажется) она плачет по-настоящему.
— Мне было страшно. Решить за него было проще.
Она поднимается с кровати, вытягивает ручку чемодана и бредет на выход.
— Не уезжай, — я догоняю ее в прихожей. — Ты все еще можешь все исправить!
— Мы оба знаем, что это не так. Здесь мне не место.
Она задерживается у лифта, поворачивает голову и посылает мне ангельскую улыбку, ту, от которой у меня когда-то сорвало крышу.
— Спасибо.
Некоторое время я стою у дома Венериных и пялюсь в одну точку. Затем беру себя в руки и иду домой.
Захожу в свою комнату и открываю нижний ящик стола. Вытаскиваю конверт со стразами и спустя столько лет вскрываю ногтем. Внутри лежит сложенная вдвое бумажка. С гулко стучащим сердцем разворачиваю бумагу. Лена, наверное, написала целую поэму, но потом долго перечеркивала свои каракули черной гелевой ручкой. Да так, что разобрать хоть что-то не представляется возможным. Зато две фразы остались нетронутыми. И, на фоне сотни перечеркнутых слов, они тут же бросаются в глаза.