– Смотри. – Семен прищурил влажные глаза, тень от длинных ресниц упала на полщеки, дотянулась до густой бородки, некогда умело подстриженной городским цирюльником, но уже потерявшей элегантность. – Я твоя предупредил: твои друзья не любят шутковать.
– Это не мои друзья, это твои друзья. – Оказывается, в минуты волнений китаец говорил без ошибок, да и акцент чудесным образом прятался. – Тебе надо бояться, им надо бояться. Правда ходит по дороге своими ногами.
Последнюю фразу он долго заучивал с помощью Глафиры, он ее перевел с китайского и теперь радовался возможности покрасоваться изысканным оборотом речи. Но на Семена неожиданное красноречие не произвело должного впечатления. Глашин жених действительно желал бы китайцу исчезнуть, испариться – и вовсе не из ревности: вчера Сабыргазы попросил приглядывать, а завтра, глядишь, прикажет избавиться от нежелательного свидетеля. Кому это поручат, как не Семену? А подастся Федька восвояси, так и свою шею сбережет, и ему, доброхоту, рук марать не придется. Жалко, что не слушает. Семен сплюнул под ноги, повернулся и пошел прочь, насвистывая нехитрый мотивчик.
Весь день Глафире не сиделось на месте. Она и не заметила, что верный лопоухий рыцарь не показывает плоского носика, даже не прибежала к нему вечером, чтобы поболтать, отдыхая, и в очередной раз поучиться хитрой науке самовнушения. Ей нынче не до него: к вечеру следовало хорошенько начистить горницу для приема сватов. От счастливых мечтаний лишь однажды отвлекла Елизавета Николаевна, некстати позвавшая перебирать старые платья и разразившаяся воспоминаниями про молодость, про любовь с Веньямином Алексеичем, про частые глупые слезы.
– Вы, Гланюшка, смотрите не на лицо, а на руки, – напутствовала старая княгиня неопытную в любовных делах горничную. – Если работящий, то пусть хоть косой, хоть рябой… хоть китаец, – обронила и искоса посмотрела на Глафиру – не насторожится ли. Но нет, намеки счастливо пролетели мимо овеянной радостным предвкушением золотоволосой головки. Тогда пожилая дама продолжила уже настойчивее: – Это в ваши нежные годочки кажется, что свадьба – конец. Увы и ах! Свадьба – это только начало. Спросите хоть у своей матушки, легко ли одной детей поднимать? А инакость – она ведь бывает и к добру. Привитые от разных деревьев ростки сильнее и плодовитее. А цветы красивее и сочнее.
– Это платье в чистку отдать пора, Елизавета Николаевна.
Оказывается, занятая праздничными думками Глафира ее вовсе не слушала. Княгиня вздохнула и отдала ей незаслуженно пострадавшее во время обеда платье.
Вечером Глаша бежала домой вприпрыжку, растрепав пшеничную косу и запылив подол. Маменька еще не вернулась с фермы, значит, прибираться придется одной. Сначала поставила блины, наскоро затопила печку: пусть прогреется к приходу сватов, хотя на улице еще не те морозы, чтобы дрова попусту тратить. В горнице и без ненужных хлопот царил порядок, но она на всякий случай поправила застеленные овчиной лавки, смахнула пыль со старинного резного сундука, поменяла накрахмаленные кружевные салфетки на столе. В окно, выходящее на улицу, тихонько поскреблись.
– Глань, выдь на минутку, – позвал Сеня.
– Не могу, тесто подходит, а маменьки нет еще.
– Ты… того, сегодня не получится. Сваха на ярмарку уехала. Мать без нее ни в какую не соглашается идтить. Завтра ждите.
– Опять? – Глафира не смогла сдержать разочарования, слезы опасно подступили к ободу густых ресниц.
– Не опять, ты не думай. Выдь-кась ко мне. Поговорить про будущую супружескую жизнь надобно.
Глаша убрала некстати подошедшее тесто в холодную кладовую, накинула зипун (к вечеру заметно холодало) и выбежала за калитку.
– Пойдем прогуляемся? – предложил Семен. – Житуху обсудим. Я вот гостинец привез.
– Да что с тобой, Сеня? Беда какая? – Глаша уловила в словах жениха неуверенность, невысказанную просьбу.
Они побрели к речке, где готовились ко сну пузатые стога, обещая тепло и уют приблудившимся душам. Сумерки на берегу казались плотнее, будто сказочный водяной выпускал застоявшийся в могучих легких пар и тот полз из глубины, сгущаясь и холодея. Уже остался позади лай соседских собак, приметная рябина в начале сельской улицы, из‐за которой ту и прозвали Рябиновой, справа щетинились стерней скошенные поля, слева неприветливо темнел обрыв.
– Я ведь не просто так, я ж люблю тебя, глупая, – начал Семен. – Мне работа нужна денежная, а к тебе князья благоволят. Как ты думаешь, не оставят своей милостью?
– Да нет, не оставят. Они люди добрые и щедрые. Меня за столько лет ни разу не обижали.