тогда нам вспомнится вечер у Шерер и жена Андрея, маленькая княгиня, с ее неестественной пре-
лестью.
Все нити будущего романа завязываются здесь, на вечере у Шерер. И за всем этим стоит недо-
брый старик с острыми глазами, выглядывающими из-под низких бровей. Я знаю, что Толстому,
когда он писал «Войну и мир», не было сорока лет, — в моем восприятии он все равно старик с на-
супленными бровями, с раздваивающейся бородой, мудрый и всезнающий.
Его молодые портреты — тот, например, где он, начинающий литератор в офицерском мундире,
стоит среди великих: Тургенева, Островского, Гончарова — его молодые портреты связаны для меня с
«Севастопольскими рассказами», с «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», а вот «Войну и мир»
— не знаю, не понимаю, как мог написать человек еще не старый, и невольно приписываю, прибав-
ляю ему лет двадцать, если не тридцать.
Уже на этих первых страницах есть вещи непостижимые. Вот, например: «Как хозяин прядиль-
ной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвиж-
ность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает
или пускает его в надлежащий ход, — так и Анна Павловна, прохажива ясь по своей гостиной, под-
ходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением
опять заводила равномерную, приличную разговорную машину». (Курсив мой. — Н. Д.) И дальше:
Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена со всех сторон равномерно и не умолкая шумели».
(Курсив мой. — Н. Д.)
Каждый раз, когда я это читаю, хочется посмотреть страницу на свет — как это написано я
нет ли еще чего-нибудь за строчкой. Но дальше обнаруживается, что Анна Павловна угощала своих
гостей виконтом, «как хороший метрдотель подает как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок
говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне», и что «виконт был подан
обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный
зеленью». (Курсив мой. — Н. Д.)
Когда я все это читаю, мне кажется невозможным, что земной человек мог найти все эти слова
про веретена и кусок мяса; не верится, что Толстой, как все люди, ел, спал, любил своих детей, огор-
чался их болезнями, раздражался, обижался, ссорился из-за мелочей с женой...
В том-то и есть, наверное, величие гения, что он такой, как все, и не такой, как все; что в каж-
дой его строчке скрыта еще одна глубина — а как найдешь ее, за ней встает еще одна, и следующая,
и новая — исчерпать все невозможно, можно только перечитывать и перечитывать, каждый раз нахо-
дя новое и новое даже в раздражавших некогда первых страницах с их французским языком, ви-
контами и фрейлинами.
2. КНЯЗЬ И КНЯГИНЯ
С той минуты, как князь Андрей Болконский вошел в гостиную Анны Павловны Шерер, он при-
влек мое внимание — чем? Своей непохожестью на остальных. «Ему, видимо, все бывшие в гости-
ной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них, и слушать их ему было
очень скучно». Всем остальным интересно в этой гостиной, потому что здесь, в этих разговорах,
сплетнях, восклицаниях, вся их жизнь. И для жены князя Андрея, прелестной маленькой
женщины, здесь — вся жизнь. А для князя Андрея?
«Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему
надоело. С гримасой, портившею его красивое лицо, он отвернулся от нее». И — через несколько ми-
нут, когда она обратилась к нему кокетливым тоном, — снова «зажмурился и отвернулся».
Сухой, надменный, неприятный человек — таким знают его гости Шерер. Таким впервые ви-
дим его и мы. Но что-то уже привлекло нас к нему — и хочется понять: неужели князь Болконский все-
гда, со всеми так сух и неприветлив?
После вечера у Шерер Болконские вернутся в свою богато отделанную квартиру, где все «но-
сило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов». Но и
дома князь Андрей не станет ласковее с женой.
«— Твой доктор велит тебе раньше ложиться, — сказал князь Андрей. — Ты бы шла спать».
2
Когда она вошла в его кабинет, он учтиво подвинул ей кресло. Потом, выслушав несколько ее
фраз, «с холодною учтивостью... обратился к жене». И, наконец, добившись, чтобы она ушла, встал и