Бенджамин забывал, что не у всех такая начитанная интеллигентная семья, как у него. Но жизнь сыграла с ним злую шутку: существуя на острове, он сам делался не лучше тех, кого раньше презирал, и воспоминания о семье тоже мучили его: «Возвращение… Да что меня дернуло отправиться в экспедицию? Работы не было после универа, ага, а они взяли, потому что врач без практики немного просил. Вернуться… Но что я смогу сказать всем, кто меня знал? Что я скажу родителям? Маме?! Бенджамин… “Сын боли”. Мама! Я — боль твоя, я — предатель».
И наяву или во сне метались тени жадной пропасти подсознания, готовые утащить в бездну безумия.
Утром пираты, словно ночные кошмарные видения, оживленно сновали по аванпосту, но доктора вроде никто не звал, поэтому он лежал в душной полудреме, рассматривая небо над головой, не сличая сон и реальность.
Вспенивался лес ароматом рассвета, точно море, расцветшее листьями волн. Казалось, мир извивался в агонии, не выдержав алевшего ожога лучей, когда ветер пролег стройным рядом вздымавшихся гребней, объединяя родственным сходством пену воды и кудри ветвей.
Вокруг поднимали пыль сапоги людей в красных майках, гудел погрузочный аппарат, забивая новый катер “товаром”. Бен думал, кто все эти люди, не понимая, почему он один из них: “Столько вещей, которые никто из нас не ощутит, не испытает, не переживет, например, никогда не услышим крик рождения своего первенца, никогда не испытаем теплоту обычной человеческой жизни, серой, но, может быть, менее серой, чем наше существование на пике страстей. Мы никогда… — но самобичевание перерастало нередко в самооправдание. — Я знаю только одно — все дается на время… Все дается на время, дружба, любовь, сама жизнь… Уходит что-то одно, появляется иное… Может, в этом нет ничего страшного, совсем ничего, просто ты щепка в океане, совсем не сопротивляешься течению…”
Внезапный прилив непрекращавшейся злости на себя заставил порывисто подняться. Духота давила на мысли, а стрелкам часов предстояло еще немало отметок преодолеть до полудня, с океана не приносило в тухловатый залив свежего бриза.
— Привет, Бен! — вскоре помахала ему Салли, когда доктор немного привел себя в порядок и умылся. Даже среди пиратов он пытался выглядеть прилично, хотя от вечной жары от них всех несло потом, который при скоплении народа наводил невозможный для дыхания смрад. Хотя вроде бы вода была, о чем свидетельствовало нехитрое занятие Салли, сидевшей на чурбачке возле одной из построек: девчонка с невозмутимым видом полоскала в треснувшем красном пластиковом тазу разноцветное тряпье.
— Ты как? — спросил ее после ночного диалога доктор, видя, какие глубокие темные круги под глазами залегли у девушки.
— Да… работаю вот, как обычно, — пожала плечами она, с меланхоличным философским видом перетирая в жидкой грязной мыльной пене мужские трусы с изображением пальм. Такое занятие мало чем отличалось от точно таких же постирушек на большой земле. Только Бену делалось еще более неуютно от контекста: только вчера Салли снова брал силой главарь, потом позволил ей смотреть кино на правах домашней зверушки; с ночи еще потряхивало от страха перестрелки, все казалось, что ракьят бродят где-то поблизости. А вот она, Салли, юная девочка с веснушками — сидит себе, точно сотни других женщин, и еще находит в себе силы отстраненно слегка улыбаться ему, Бенджамину, который решил поддержать беседу:
— И что ты делаешь обычно?
Салли еще шире улыбнулась, видимо, удивляясь, что кому-то вообще интересно, как она живет-выживает, чем коротает долгие дни, она даже выдержала паузу, с удовольствием рассказывая Бену точно захватывающую историю:
— Ну… Рис варю, маниок вымачиваю… То же, что и остальные женщины, — махнула она рукой, но увидев, что доктор с интересом слушает, продолжала: — Мужчины мясо разделывают, освежевывают животных после охоты. А рыба тут намного лучше нашей. Свежая, прямо из воды… — далее, не меняя тона, она добавила, чуть вскинув брови: — Правда, один парень полгода назад умер от паразитов, но ведь никто не знает, в какой они рыбе могут оказаться.
Бен не знал, плакать или смеяться от такого повествования, он уже давно заметил, что его все чаще тянет на громкий истерический смех от всего, что он видел. Там-то, в прошлой жизни, он половину счел бы сразу невероятной дикостью, а тут научился мириться со всем этим, даже не вспоминая, что якобы весь мир уже использует те же стиральные машины. Или его весь мир был слишком узок, или его миру бесстыдно лгали. Там же его учили не общаться с детьми алкоголиков, а здесь одна из них вдруг почудилась ему единственной родственной душой.