Вот снова он крался, считая, что его шаги не слышны и караульные заняты перебранкой по пустячному поводу. Он подозревал, что выглядит нелепо, когда при свете дня пытается спрятаться между рыболовных сетей, но отсутствие Вааса придавало ему смелости.
«Так. Два катера. Один можно взорвать! А на втором уплыть!» — озирался Бен, потом понимал, что не знает, как взорвать второй катер, зато он в стрессовой ситуации сумел за считанные минуты выучить путь из лагуны между отмелей, за что стоило сказать «спасибо» спасенному пирату-спорщику, который ныне где-то бродил, вероятно, не решаясь соваться на причал. Зато Кость пристально хлопал своими мутными мелкими глазенками в обрамлении поросячьих ресниц, поэтому окликнул Гипа, едва успел доктор высунуться из своего убежища:
— Че творишь? С *** тут ошиваешься? — спрашивал новоиспеченный пират, который из английских слов знал по большей части только нецензурные, но быстро просек, что Бен его понимает и на русском, впрочем, на родном языке он тоже мат предпочитал литературным выражениям.
— Да я, — неловко повел руками Бен, но немедленно соврал не краснея: — Рыбу собрался ловить!
Кость что-то пробормотал в ответ, но расстреливать на месте не стал, да и не за что было. Гип выдохнул, относительно успокаиваясь, продолжая красться к воде, увидел вскоре все, что ему требовалось от двух водоплавающих жестянок: «Если продырявить бак с топливом и поджечь сначала что-нибудь подальше от него, то будет время отойти от пристани! Или наоборот лучше не привлекать внимания, но бак надо непременно продырявить. Сейчас? Проклятье! Ножа-то у меня с собой нет. Скальпель! Да, надо всегда носить его с собой, спать с ним, сделать потайной карман на майке. Головорезы ничего не заметят. Но Ваас… Он все сразу раскусит. Надо бежать, пока он не появился. Может, даже этой ночью. Однако что делать с охраной? Допустим, мы отчалим, но пираты откроют огонь. Нет, надо придумать другой план, другой… Другой… Какой к черту? Я не знаю! Выхода нет?».
Бенджамин отошел от пристани, сгорбился на песке, сжимаясь комком недовольства и нервов. Каждый раз, когда план побега казался ему безупречным, находились сотни причин, которые могли его задушить еще на первой стадии. От этого доктор злился и едва не плакал от бессилия.
Порой сопротивляться течению невозможно, а горные реки бьют о камни, дробя кости, вынимая душу. И души уходят в камни, как табуны отживших лошадей, что падают в траву, сливаясь в песке с новыми горами. Если лошадь предать, то она станет скалой, одиноко застынет в поле. В ней жизнь сделается трещиной в породе, а большим она и не является. Всего лишь песчинка, только тростник. Только почему делят ценность людей на разные градации, на разные миры?
Бен встряхнул кудрявой головой, нахмурив лоб, услышав робкие всхлипывания. Это была Салли, сомнений не оставалось. Мужчина повернулся и заметил, что девушка сидит посреди аванпоста, не плача, но тихо поскуливая.
— Что случилось? — подошел к ней доктор.
— Ботинок украли… Или… Или потеряла! — кривились губы Салли. Она выглядела потерянной, испуганной, раздосадованной, отчего весь налет взрослости с нее сползал, как старая краска с облупленной стены. Кажется, она совсем не знала, что предпринять, как приспособиться к сложившейся ситуации. Обмотанная вокруг стопы наподобие портянки тряпка вряд ли могла служить хорошей защитой. Это только ракьят поколениями ходили без обуви, не опасаясь наступить на змей или ядовитых пауков. А если и наступали, то, наверное, считали, что такова воля духов природы. Может, рабыня из племени и спрятала где-то несчастный башмак. С какой только целью? Но мстительность женщин порой хуже открытой вражды мужчин.
— Я думал, ты на стекло напоролась, — успокоился Бен, но девочка потерянно и почти испуганно воскликнула, пристально заглянув в глаза:
— Так напорюсь! У меня других нету! Не знаю, сколько у тебя пар обуви, а у меня это одни были! А на стекло знаешь, как больно?!
Проблема со стороны могла показаться шуточной и незначительной, но для Салли это стало неразрешимой. Она подозревала, что новую пару обуви ей никто не предоставит. Чтобы купить, у нее не было денег, а чтобы обменять, не хватало мало-мальски ценных предметов. И поэтому она, очевидно, устав от бесполезных поисков, села по-лягушачьи посреди аванпоста, тихо скуля. Это вообще стало ее характерным звуком, почти опознавательным знаком, потому что громко выражать свои чувства она боялась, а не выражать их совсем ей не хватало сил, сколько бы ни пыталась казаться равнодушной ко всему.