Порой главарь и сам признавал, что перестарался, правда, никогда не говорил об этом. В случае ее смерти он не стал бы и минуты печалиться, он бы забыл о ней моментально, вспоминая равнодушно, как сломанную вещь, но все же неплохую и вполне годную вещь, которую не хочется нелепо и совершенно бесцельно уничтожать.
Порой он даже говорил со своей марионеткой. Достаточно длинные монологи часто прерывались вспышками безудержного гнева, он отвешивал ни за что оплеухи, мог сломать мебель. А взмах его руки по силе мало чем уступал атаке лапищи медведя. Но все-таки он говорил с ней. Вот только говорил он почти со всеми, в особенности, с пленникам, даже когда убивал их. По одному. Привозили их, ставили на помост в форте, потом сгребали трупы в яму. А он иногда лично методично расстреливал, разгуливая перед ними с пистолетом. И говорил. Сам с собой говорил. Потом как будто замечал подчиненных, обращался к ним уже другим тоном. Но рассуждал он все больше перед теми, кто не мог его слышать нормально. С пиратами обычно отпускал скабрезные шуточки, материл весь свет и отдавал достаточно сухие и верные приказания. Как будто знал, что пираты-то уж точно не услышат. Они и не пытались слушать… А Салли приходилось.
Иногда, особенно после удачной охоты на животных или на людей, он приходил и не мучил ее. Даже напротив. Вот как в ту ночь, когда обрезал ее волосы. Потом гладил по голове, плавно переходя к плечам, талии, спине, целовал, покусывая, шею… А она оборачивалась и смотрела на него преданными глазами, точно верная собака. И понимала, что она ничем не лучше собаки своей податливостью и послушностью. Понимала, что, наверное, это неправильно. Но правила здесь не действовали. И роль собаки, вернее, куклы, со временем почти понравилась ей. Хотела смотреть преданно и смотрела, и не истязала себя моральными помехами и принципами, бессмысленной борьбой.
Она желала ненавидеть Вааса, но для ненависти, как и для любви, необходима отвага, а Салли слишком боялась. Она задумывалась, что в Бедтауне девушки же как-то приспособились. Со временем Салли тоже научилась отключать голову, пытаясь даже соблазнять хозяина, потому что тогда становилось менее больно. Но преодолеть ужас перед пытками она так и не сумела. Только с детства из-за припадков ярости со стороны игрока-отца уяснила: сопротивление бесполезно. Да и куда ей, тощей, измотанной, не знающей ни единого боевого приема, вести борьбу? Сила врага намного превосходила, оставалось только смириться, принять все, как есть, запрятать гнев на самое дно сознания, где постепенно распускались кровавые крылья черного фрегата, альбатроса, который не смел являть себя при главаре, оставляя беззащитную девушку на растерзание монстру. Подсознательные чудовища никогда не спасут в реальности, поэтому Салли даже не просила изменения — слишком опасно.
Вот Нора вела с доком рискованную игру, упрямилась, правда, Бен от нее ничего и не требовал, он тоже еще вел игру своих старых норм и ценностей, старых, привезенных с большой земли. Так и таскали они каждый точно по большому чемодану. А, может, в этом огромном тяжелом чемодане содержалась их человечность? Человеком-то оставаться всегда нелегко.
***
Бен оставил Нору одну в сарайчике под честное слово о том, что она не сбежит в джунгли и вообще не будет предпринимать необдуманных шагов.
Солнце клонилось к вечеру, оно неизменно следовало по своему маршруту, являясь молчаливым свидетелем всего творившегося в разных уголках мира. Но никогда не вмешивалось, сменяясь в темное время суток одиноким блеклым глазом луны. Гип тоже наблюдал многое, но вот сделал кое-что, что-то предпринял, и ныне в душе его поселился страх за свою жизнь: его гибель означала ужасную участь для Норы. Отныне он пообещал, что будет заботиться о ней. О Салли, конечно, тоже не следовало забывать, ведь он словно приручил этого пугливого ребенка. И известно, что “мы в ответе за тех, кого приручили”. Но вот хватило бы его почти иссякшей человечности на двоих? Он очень надеялся.
Доктор тихонько взял из большого ящика несколько спелых плодов, распихав их по широким карманам удобных бежевых брюк, а потом неуверенно отхватил тощую жареную на углях рыбку, лежавшую на листе маниока.