Русский язык был в Харькове своим наравне с украинским (издавна Харьков почитался едва ли не самым русским городом на Украине), он перемешивался не только с украинским, но и с еврейским, немецким (на Украине было много немецких поселений), армянским, греческим, он варился и вываривался в этом странном соусе, менялся, развивался, в общем жил живой, быстрой и наглядной жизнью. Живи Слуцкий в Великороссии, где историческое движение русского языка спокойнее, величавее и незаметнее, возможно, он не заметил бы этих процессов, не увидел текучести, изменчивости, даже взрывчатости речи, и его собственный поэтический язык был бы более сглаженным, обычным и, если так можно сказать, ожиданным»[9].
Немалую роль в поэзии Бориса Слуцкого сыграло то обстоятельство, что стихи, написанные на украинском языке, были для него так же привычны, как и русские. Тоническая украинская и польская система стиха была для него так же близка, как и силлабо-тоническая русская. У него на слуху были и ямб, и хорей, и трехстопные размеры, но так же естественен для него был и ритм стихов Шевченко. Многочисленные упреки в корявости, неблагозвучии стихов Слуцкого были связаны с тем, что он вносил в русский стих начала иной поэтической системы. Когда Анна Ахматова говорила о «жестяных» стихах Бориса Слуцкого, она имела в виду и это непривычное звучание стиха. Оно же привлекало к Борису Слуцкому знатоков и специалистов-стиховедов, с первой его книжки почувствовавших новое явление в русском стихе. Оно и впрямь было новым, а не пыталось новым казаться, его легко можно было «поставить в ряд».
Об этом пишет Михаил Гаспаров в своих «Записках и выписках»: «Когда в 1958 вышла “Память” Слуцкого, я сказал: как-то отнесется критика? Ратгауз ответил: пригонит к стандарту, процитирует “Как меня принимали в партию” и поставит в ряд»[10].
На становление Бориса Слуцкого как поэта, конечно, оказала влияние и литературная среда столичного города советской Украины. Вспоминая Харьков времен своей юности, в очерке «Знакомство с Осипом Максимовичем Бриком», Борис писал: «По городу, прямо на наших глазах, бродил в костюме, сшитом из красного сукна, Дмитрий Петровский. На нашей Сабурке в харьковском доме умалишенных сидел Хлебников. В Харькове не так давно жили сестры Синяковы. В Харькове же выступал Маяковский. Рассказывали, что украинский лирик Сосюра, обязавшийся перед начальством выступить против Маяковского на диспуте, сказал с эстрады:
— Нэ можу.
Камни бросали в столичные воды. Но круги доходили до Харькова. Мы это понимали. Нам это нравилось»[11].
Литературное отрочество и ученичество Бориса Слуцкого было тесно связано с его другом и сверстником Михаилом Кульчицким. Слуцкий пишет: «Серьезно читать стихи я начал рано, лет в 10–12, серьезно писать — поздно, лет в 18, под влиянием все той же любви, которая вытолкнула меня в Москву. Я писал и понимал, что пишу плохо. Не обольщался, не искал слушателей, почти единственным моим читателем года три подряд был Миша Кульчицкий, разделывавший меня на все корки»[12].
Познакомились они в литературном кружке харьковского дома пионеров, в здании бывшего Дворянского собрания. В тот вечер («скорее всего, зимний или осенний 1936-й, а может быть, 1935 год») Борис впервые обратил внимание на мальчика, который показался «странным и привлекательным».
Слушая стихи литкружковцев, «будущих партизан и полицаев», Миша неопределенно усмехался. Так же усмехался и Борис. «На этом мы познакомились, на том, что стихи наших сверстников нам не нравились. Потом (до мартовского, в 1942 году, дня, когда я видел Мишу в последний раз) было шесть или семь лет отношений. Правильнее всего назвать их дружескими. Мы жили в разных городах, на разных улицах и (однажды) в одной комнате <общежития Московского юридического института> МЮИ… Все это время мы часто думали друг о друге. В наших отношениях было много компонентов подлинной дружбы — взаимный интерес, готовность посмеяться по мелочам, постоянное соревнование, взаимная надежда на будущее»[13].