До войны известность литинститутских и ифлийских поэтов не выходила из узкого круга студенчества. Чтения стихов в широкой аудитории были редкими. Об одном таком выступлении «не печатавшихся поэтов» свидетельствует Е. Ржевская. «Не все решались читать со сцены. Самойлов, — пишет Ржевская, — не решался… Писал из зала записки. “Слуцкому, президиум. Борька, ты прошел на 7. Читал плохо. Павка — на 6. Кульчицкий тоже пока. Дезька”»[54]. (В связи с этим выступлением поэтов, Е. Ржевская вспоминает, что на другое утро в полуподвал, где жил Кульчицкий, пришла Лиля Брик и вручила Кульчицкому «как эстафету» гетры Маяковского.)
В марте 1941 года «содружеству» повезло. В «толстом» журнале «Октябрь» впервые была опубликована подборка стихов студентов Москвы. В нее вошли стихи М. Кульчицкого — «Самое такое…», Б. Слуцкого — «Маяковский на трибуне», С. Наровчатова — «Семен Дежнев» и Д. Кауфмана (Самойлова) — «Охота на мамонта». Открывалась подборка «Стихами о Сталине» Анисима Кронгауза. В то время представить цикл стихов, не посвященных Сталину, было невозможно. Везенье состояло в том, что поэты «содружества» смогли обойтись без имени вождя: оно уже прозвучало у Кронгауза. Мартовский номер журнала вышел в дни, когда проходила XVIII партконференция ВКП(б). И хотя на конференции обсуждались экономические вопросы, передовица была посвящена «важнейшим задачам литературы». Почетную задачу советской литературы журнал видел в создании талантливых произведений о советских людях, «укрепляющих мощь социалистической родины». В стихах поэтов «содружества» трудно было найти соответствие «почетной» задаче, несмотря на то что редакция сильно покорежила тексты. Михаил Кульчицкий писал в Харьков товарищу (Г. Левину): «Как напечатали! Стих Слуцкого без начала, без конца, с переделанной серединой. Моя поэма: из восьми глав пошли три куска из трех глав и еще концовка. А с каким шакальим воем все это было, как рубали»[55].
Об этом вспоминает и Самойлов в «Памятных записках»: «Гвоздем подборки была поэма “Самое такое” Михаила Кульчицкого. Скромное это событие было замечено и отмечено довольно большой рецензией в “Литературной газете". Автор рецензии — Аделина Адалис, опытная, умная поэтесса. Наши стихи подверглись основательному разгрому. Особенно досталось Кульчицкому и мне. Однако “раздолб” заканчивался замечательными словами: похоже, что в литературу вступает новое поколение. В этом было главное. Радовался Сельвинский, настойчиво “пробивавший” нашу подборку. Нас он называл “Могучей кучкой”»[56].
«Маленькая партия», как окрестил содружество поэтов Давид Самойлов, должна была иметь свою программу, свою концепцию. Наиболее полное представление о программе и концепции, выполняя поручение своих друзей, оставил тот же Давид Самойлов. «Таким, как ты, на войне делать нечего, — решительно заявил <Слуцкий>. Он, как и другие мои друзья, соглашался воевать за меня. Мне как бы предназначалась роль историографа»[57]. То же советовал ему и Павел Коган: на фронт не идти, а описывать подвиги друзей и вообще историю поколения. Успев все же повоевать, и немало, Самойлов оправдал надежды своих друзей и как историограф. (Читателя не должно удивлять частое обращение к воспоминаниям и мыслям Давида Самойлова. К пожеланиям товарищей по поэтическому цеху Самойлов отнесся ответственно и серьезно, тем более что ему предстояло рассказать и о тех, кто не вернулся с войны.)
«О чем же шла у нас речь применительно к литературе?
Мы считали поэзию делом гражданским. Гражданственность, по нашему убеждению, состояла в служении политическим задачам, в целесообразность которых мы верили.
Предыдущее поколение в целом плохо решало эту задачу. Общим тоном были ходульность, поверхностность, льстивость, громогласность, хвалебность. Высшее назначение литературы не могло быть выполнено таким бездарным способом. “Я б запретил приказом Совнаркома // Писать о Родине бездарные стихи” — формулировал Кульчицкий…
Предполагали, что руководство страны знает о положении в литературе и ждет пополнения искреннего и талантливого, способного понять и поэтически сформулировать политические задачи. Мы и готовились к этому. Но считали, что, принимая на себя гражданскую миссию, вправе рассчитывать на откровенность власти (“Откровенный марксизм”). Нам нужно было разъяснение смысла и целесообразности ее решений. Мы решительно не хотели быть бездумными исполнителями, эдакими “чего изволите”. Готовы были стать посредниками между властью и народом. Извечная мечта российских идеалистов. Налагая на себя обязанности “толкования истины”, мы требовали и права “истину царям с улыбкой говорить”.
55