Вспоминается его письмо мне 1978 года. «…Вот тебе, Петр, как ты есть стратег, военная задача. Сколько нужно было Пугачеву войска — пехоты, артиллерии и кавалерии, — учитывая их в основном иррегулярность, чтобы занять Москву в 1775 году? Откуда, ты полагаешь, стали бы наступать на него войска Екатерины и в каком составе (а может даже — с какими начальниками), чтобы его разбить? Куда он, имея профессиональных советников, выдвинул бы войска и в какие города? Представь себя себе советником Пугачева. Со снабжением у него все в порядке. Плоховата дисциплина. Есть несколько регулярных частей с частью офицеров, и даже парочка генералов. Но в основном конница: казаки, башкиры, татары, казахи. В города их лучше не пускать. Неплохая артиллерия, укомплектованная рабочими уральских заводов. Дай совет. Это верные 10–20 строк новой поэмы. Если, качая ребенка <в это время в нашей семье появилась внучка>, ты можешь рассудить об этом, сообщи. В ином случае я что-нибудь придумаю сам. Не люблю с детства достоверность в самых недостоверных ситуациях» (П. Г.).
В отличие от Наровчатова и Самойлова, Слуцкий никогда не пытался представить себе, что случилось бы, если бы… В этом тоже была его верность тому, что Самойлов называл «довоенным вселенским утопизмом». Слуцкий не успокаивал и не раздражал себя аналогиями, он пытался взглянуть на окружающий его мир без оптических или каких бы то ни было иных фокусов. Никаких фантастических исторических допущений он не собирался делать, потому что, по его мнению, все то, что произошло в России и с Россией в XX веке, было и без того фантастично. Его уверенность в уникальности печального российского опыта потрясает.
О Наровчатове времен его чиновного восхождения, когда он стал главным редактором «Нового мира», Слуцкий писал с беспощадной откровенностью в стихотворении «Не за себя прошу» («Седой и толстый. Толстый и седой…»). Оно было опубликовано в книге «Сроки» в 1983 году:
Слуцкий и Самойлов остались верны поэзии. Впрочем, каждый из них пошел своим особым путем, о чем не без горечи говорит Самойлов в «Памятных записках»: «В трудные годы, когда ортодоксальные взгляды могли быть неверно и опасно истолкованы, мы держались друг друга. Литературное восхождение представлялось нам вроде альпинистского похода: один поднимается на очередной уступ и за веревку подтягивает остальных. Когда в середине пятидесятых годов началось бурное восхождение Слуцкого, альпинистская бечева оказалась для него помехой… Для зрелого писателя взлет — дело индивидуальное»[65].
О том, что можно было бы назвать концепцией поэтического содружества, Самойлов писал: «…Тогдашнее наше мировоззрение оказалось во многом слабым, ложным и постепенно распалось. Но… оно было честным… Беда откровенного марксизма состояла в том, что он был явлением односторонним. Власть не признавала ни откровенности, ни марксизма»[66].
Наиболее готовым следовать концепции «содружества» был Слуцкий. Вернувшись с войны, он сказал Самойлову:
— Я хочу писать для умных секретарей обкомов.
Глава третья
ВОЙНА
Что значила война для Бориса Слуцкого? Чем она была для Слуцкого — гражданина, патриота, гуманиста, молодого человека своего поколения? Что она значила для Слуцкого — человека творческого? На этот вопрос однозначный ответ дал Илья Эренбург — война сделала его поэтом, война была его школой. Так же отвечал на вопрос и сам Слуцкий. В воспоминаниях «К истории моих стихотворений» Слуцкий был столь же категоричен: «При переезде с квартиры на квартиру мое имущество тогда <начало пятидесятых годов> умещалось в одном чемодане. Единственным достоянием, настоящими пожитками были четыре года войны»[67].