«…С этим стихотворением никаких историй не происходило. Разговоры о нем, скорее, впрочем, доброжелательные, были очень негромкими, и тем не менее мне вряд ли удалось когда-нибудь написать что-нибудь лучшее.
В собственных стихах мне нравится не средний или средне-хороший уровень, а немногочисленные над ним взлеты, не их реалистически-натуралистическое правило, а реалистически-символические исключения.
Прыгнуть выше самого себя удается редко. В этом случае я, наверное, прыгнул. Есть еще такой признак: волнение, которое я испытываю, читая это стихотворение вслух. Видимо, есть причины для этого волнения. Только очень немногое вызывает у меня такое чувство. Что именно? Конечно, “Старуха в окне”, в свое время “Госпиталь”, “Хозяин”…»[85]
О том, как Слуцкий чувствует себя в положении политработника и в новом офицерском коллективе, он подробно пишет брату Ефиму в письме от 28 марта 1943 года.
«Сегодня вернулись из очередной “экскурсии” в батальон. Мы по-прежнему воюем на подступах к реке. Бои довольно интенсивные. Постепенно привыкаем к маневренной войне, о которой почти забыли под Гжатском и Ржевом. Держимся хорошо. Местное население здесь больше всего на свете не любит “евакулироваться” и в километре от переднего края можно заметить какую-нибудь старуху. Это очень расцвечивает войну… Живу я очень интересно, но настолько хлопотно, что не успеваю оглядываться по сторонам. Получил “гв. <гвардии> старшего лейтенанта”. Относятся ко мне хорошо. Политотдельцы не менее культурный народ, чем мои бывшие коллеги, но совершенно без некоторых профессиональных гримасок… Очень прошу тебя зайти к Кауфманам <родители Давида Самойлова> и точно выяснить, что с Дезькой».
В этом письме Слуцкий впервые обнаруживает интерес к тактике действий, к вопросам чисто военным.
Он в самой гуще военных действий своей дивизии, непосредственно в стрелковых батальонах первой линии. 11 апреля он пишет брату, что «…наша связь еще некоторое время будет носить нерегулярный характер… <Нахожусь> в боях довольно ожесточенных. Смотри, например, о нас сообщение Совиинформбюро от 30 марта. <В сообщении говорится: «…На одном участке Сев. Донца… соединение генерал-майора Тихонова стойко встретило врага и отбило все атаки гитлеровцев… наши бойцы неоднократно переходили в контратаки и нанесли противнику большие потери». Об интенсивных боях в районе Сев. Донца Совинформбюро сообщало в каждой сводке вплоть до середины апреля.>
Воюем мы, по многим отзывам, хорошо. Думаю, что в третий раз после июля и декабря 1941 года я попал в бои, имеющие узловое значение для Отечественной войны. Инструктора политотдела воюют процентов на 300 пехотнее, чем лица моей прежней профессии…»
«Сегодня, 16 марта, несколько поутихло. Передовая приняла колхозный вид. Две бурных недели марта прошли без нарушения моей физической целости. За это время были: марш километров на 150; два дня я был комиссаром отдельного лыжного батальона; бои… митинги перед атаками…»
Об этом Борис Слуцкий писал в своих стихах, пожалуй, больше, чем о своем военно-следовательском прошлом:
Комиссарский опыт был важнейшим в поэзии и судьбе Бориса Слуцкого. Не только он называл себя комиссаром, но и другие. Употребим научный термин: его самоидентификация стала его идентификацией. Эпиграмма Наума Коржавина куда как показательна и типична:
Иное дело, насколько он был комиссаром, а насколько хотел им быть или, по крайней мере, казаться. Лучше всего эту ситуацию понял Иосиф Бродский, чрезвычайно внимательно относившийся к поэту, после стихов которого начал сам рифмовать всерьез и надолго. «Борис Слуцкий, — говорил он Соломону Волкову, — которого я всегда считал лучше всех остальных, — какое количество печальных глупостей он натворил, вписываясь в свой образ мужественного политработника»[87]. Подмечено точно: Борис Слуцкий создавал свой образ, образ того, от имени кого он писал свои стихи.