Начальник штаба покачал отрицательно замахал руками.
– Какие запои? Взрослый мужик, сына воспитывает, некогда ему ерундой заниматься.
– Вот и поручим ему держать француза, пока хватку не потерял.
Когда майор Худавый узнал о задаче, которую возложило командование на его плечи, то страшно разволновался. Мужик он был простой, немного от сохи, немного себе на уме. Посудачив за чисткой картошки сам с собой, было решено пойти по пути наиболее передовых разведок – подложить французу в кровать бабу.
Решить одно дело; выполнить это решение мешало отсутствие молодых агентов женского пола, а также отсутствие на иноземной харе какой-либо тяги к прекрасному полу. Приходилось разрабатывать хитроумный план, а вот тут-то и начались сбои. Дело в том, что особист по самой своей природе был неспособен делать какие-либо подлости. И, хотя работа у него была такая, на которой без подлян не обойтись, шел он на такие дела скрипя зубами.
– Хорошо, Шурик, твоей маме! – жаловался он сыну, – у нее гадости получаются даже помимо желания! Бросила нас и ушла к молоденькому!
Как и положено сыну «гэошника», Александр Худавый доставал язык из-за зубов весьма неохотно. Вот и сейчас он минуту поразмышлял, а затем изрек:
– Любовь, па! Новая ма не хуже! – услыхав это, особист уронил картошину в ведро и едва не выматерился.
– Слушай, сынок, да тебе на моей должности работать надо! Неужели ты не любишь свою маму ни капельки? – мальчуган поднял на отца большие серьезные глаза:
– Знаешь, па, мне кажется любить того, кто тебя не любит несправедливо.
– Откуда ты взял, что мама тебя не любит? Она просто с нами не живет, а любит она тебя по-прежнему.
– Если она меня любит, то почему ушла от нас?
– Ты же сам сказал, что любовь. Любовь, сынок, штука довольно странная. Во имя ее люди порой делают такие глупости, куда пьяному! – Сашка минутку чего-то пожевал челюстями, затем задал еще один вопрос.
– А ты бы, если влюбился в другую женщину, тоже ушел бы от нас? – майор подумал, а затем ответил:
– Не знаю, сынок. Не могу ответить с полной уверенностью, но мне кажется, что нет. Мужчины не такие, как женщины. Погуливать можно, но на разрыв семьи мы идем неохотно. Женщина – она как Родина. Если мне, скажем, больше нравилась Голландия, чем Беларусь, то вовсе не значило, что я брошу все и бегом помчусь в страну тюльпанов. Инстинкт гнезда силен. Да и нахрен я нужен в той Голландии!
– Ясно, па. А девку французу подложить надо. Танюху Семиверстову. Она с Андреем разругалась, теперь одна. Хочешь, я ее вербану?
– Зою Космодемьянскую в четырнадцать лет за такие штуки приговорили. А тебя, сынок, из комсомола выгонят. За подстрекание к сожительству, – взглянув на нахмуренного отца, паренек сделал над собой усилие и принялся объяснять подробнее:
– Будет у нее хоть занятие. А то эта стерва хороших парней до ручки доводит.
– А если Семиверстов узнает? Мне ведь трибунал светит.
На взрослом лице Саши мелькнула улыбка.
– Она уже три аборта сделала, а папенька не в курсе.
– А ты-то откуда знаешь? – недоверчиво спросил отец.
– Агентура доложила, – уклончиво ответил сын.
– Таня, ты куда? – спросила мать девушку, которая стоя у зеркала наносила последние штрихи к своему и без того идеально сделанному макияжу.
– Туда, мам, туда! – весело ответила дочка и принялась напевать что-то веселое.
– Дурить голову очередному кавалеру! – вздохнула Антонина Дмитриевна, – смотри, милая, доиграешься. Нельзя над парнями так издеваться!
– А как можно?
– Немножко. Боже, кто мог подумать, что такая милая девочка превратиться в столь отъявленную сердцеедку! Смотри, милая, не влипни в какую-нибудь историю.
– Смотрю, мама! – чмокнула ее в щеку Таня, – пока, я пошла!
– Ох, Танечка, замуж тебе надо! – вздохнула мать, – пока окончательно не сгулялась.
– Да не переживай ты так! У меня все хорошо.
Выйдя во двор, она принялась напевать:
Встретился с бельдюгой
Серебристый хек.
Также поступает
Часто человек .
Хотя на дворе стоял конец февраля, надобности в шубах не испытывалось. Температура воздуха редко опускалась за ноль, а сильных морозов вообще не наблюдалось. Поэтому на девушке была лишь легкая курточка, а на ногах – короткие полусапожки. Шагала она к дому, стоявшему в стороне от основной группы зданий, небольшому двухэтажному строению, в котором располагалось посольство. В доме светились окна на втором этаже; мелькали какие-то тени, а на первом было освещено только одно окошко. Именно туда и стремилась Татьяна.
Подойдя к заветному окну, она тихонько постучала. Через минуту дверь отворилась, и она тихонечко в нее прошмыгнула. Вскоре в окошке погас свет, и только второй этаж продолжал жить своей жизнью.
Шарль де Лавинье для своих двадцати пяти лет был уже тертым калачом, изведавшим в жизни и радость побед, и горечь поражений, и женскую любовь, и их же коварство. Но тем не менее, он был потрясен, когда его сперва затащили в постель, а потом принялись знакомиться. Вот и сейчас он лежал в кровати, размышляя о совершенно недопустимых в их государстве вещах, а на груди у него лежала славянская девица, сломавшая все его представления о порядочности и традициях.
– На сколько тебя отпустили? – лениво поинтересовалась Татьяна.
– Всего на два часа! – как ни хотел он сдержать свои эмоции, сожаление в голосе все же проскользнуло. Девушка же, похоже, ничуть не огорчилась.
– Жаль, – протянула она без малейшего оттенка горечи, словно зять по поводу умершей тещи, – а когда следующий раз отпустят?
– Не знаю, – вздохнул граф. Для порядка он вздохнул еще раз, затем произнес самым равнодушным тоном:
– Татьяна, ты бы согласилась выйти за меня замуж?
«Все, клиент созрел!» – подумала она, внутренне возликовала от того, что все оказалось так просто, а затем сказала нежно и печально:
– Ничего не выйдет.
– Почему? – приподнялся на локте он, – ты любишь другого?
Шарль пробыл в городе Бобра уже достаточно долго для того, чтобы знать, что местные девушки – сами хозяйки своего слова, поэтому у него даже мысли не возникло, чтобы поинтересоваться, обещана ли она другому.
– Ты ведь меня совсем не знаешь? Может я подлая, может я коварная, может я злая? – она почти натурально всхлипнула.
Тут господин де Лавинье совсем потерял голову и наделал столько глупостей, сколько не делал за всю свою предыдущую жизнь. Короче, он попался. Мадемуазель Семиверстова также сочла, что глупость отказываться от титула графини. В результате на стол Худавому легли документы, полностью изобличающие, что граф Шарль де Лавинье – молодой французский дурак-романтик, который по зову молодого сердца и благодаря природному любопытству вляпался в прямом и переносном смысле в историю.
На свадебной церемонии Саша Худавый дернул отца за рукав и прошептал ему на ухо:
– Папа, а тебе не кажется, что мы сваляли большого дурака?
– В смысле, подложили французу свинью?
– Да?
– Что ж! Очередная жертва системы. Смотри, какие довольные глаза у этой стервы?
– О чем вы? – спросил рядом стоящий Волков
– О маме, – холодно ответил Саша и Андрея передернуло. Он отвернулся и молча стал ждать конца церемонии.
В углу актового зала он заметил брата и подошел к нему. Андрей Норвегов отрешенно смотрел, как молодые обмениваются кольцами под строгим оком отца Афанасия.
– Представляю, каково тебе сейчас, – произнес брат.
– Не представляешь, – ответил младший, – одна моя часть умирает от горя, а другая ликует, что так легко отделался. Бедный Шарль!
– Но-но! Без цинизма, пожалуйста. Выпустил немного желчи и хватит! От любви в восемнадцать лет не умирают.
Брат пытался сказать что-то резкое, затем вспомнил, что Андрей знает это наверняка, и только вздохнул.