Заметив, что механически подтягивает к себе чистый лист и крутит в пальцах карандаш, понял: все же не обойтись без привычных графиков. Вздохнул: если на протяжении стольких лет пользовался ими, то теперь, когда память может и подвести, нужно тем более все записывать.
Но чертить начал не сразу. Засмотрелся в открытое окно на вечерний сад. После того как на запад от его домика возвели многоэтажный гигант, солнце, заходя, не высвечивало кусты, не обсыпало, как раньше, кроны старого ореха, верхушки яблонь красными огнями — проникало в садик только ласковым, рассеянным светом, в котором сначала было немного розовой краски, которая быстро темнела, снимая румянец с лица вечера, и все вокруг становилось серым, сливаясь с темнотой глухих уголков. Коваль опечаленно подумал, что и сад за последнее время будто совсем постарел: ветви разросшейся под стеной бузины лезли в окно; у яблоньки, что стоит под забором, одна ветка усохла, и ее нужно отрезать; кусты роз заросли, переплелись — надо пересаживать. Кажется, он такой же «заботливый» хозяин, каким был и Залищук. Ему не хотелось сейчас тянуть дальше нить этой мысли. В конце концов, у него еще есть Наталка и Ружена, и нужно в первую очередь найти время для них. События, которые разворачивались в его семье, требовали от него каких-то новых решений; может, даже придется отказаться от этого дома, полного теней прошлого, этого сада, словно отрезать от себя дорогой кусок жизни.
Несмотря на свой жизненный опыт, когда дело коснулось его самого, Коваль, создавая новую семью, многое не предусмотрел. Человек, умевший связать в аналитичном уме результаты следствия с причинами, события прошлого с сегодняшними событиями, аргументировать тонкие скрытые чувства, которые вызывают внезапные на первый взгляд, необъяснимые вспышки эмоций, детектив, который мог предвидеть будущие поступки других людей, не догадывался, что ожидает его самого при резкой перемене жизни. Так при обыске, когда все внимание направлено на главное, взгляд человека минует что-то очень важное, которое находится близко, около него, перед самым его носом.
Дом, дорогой ему дом, вдруг оказался словно живым существом, и тень умершей жены будто вышла из его стен и поплыла по всем комнатам, подсказывая памяти, казалось, стертые временем события, картины, слова, жесты, рисуя перед глазами улыбку Зины.
Самый большой, неожиданный удар нанесла дочь. Как он ошибался, когда думал, что Наталка одобряет его брак. Она мило подтрунивала над его запоздалым увлечением, но в конце концов не возражала против желания жениться: «Слава богу, будешь устроенный, и мне хлопот меньше». И при этом снисходительно улыбалась — так, как умела делать и ее мать…
Какое-то время он жил у Ружены. Из загса поехали к ней, где две приятельницы жены, такие же одиночки, как когда-то и Ружена, приготовили свадебный обед. Наталка тоже обедала с ними, поздравила его и его новую жену и вскоре ушла. За столом она держалась мужественно, даже пыталась быть веселой, и он в душе благодарил ее за это.
Но стоило Ружене переступить порог их дома, как Наталка, щуря продолговатые, такие же, как у матери, глаза, однажды слишком весело сказала:
— Дик, как ты смотришь на то, чтобы я ушла от вас?
Он удивленно взглянул на дочь.
— В университете чудесное общежитие, — добавила она, опустив под его взглядом глаза.
Он проглотил комок, подступивший к горлу.
— А как же я… как мы без тебя?..
— Ну, вы уже совсем взрослые, — отшутилась Наталка. Потом порывисто обняла его и совсем по-детски прижалась. — Не сердись, — прошептала, — так будет лучше. И мне… и вам… Я не смогу, если она будет тут вместо мамы…
— А может, ты поживешь в квартире Ружены?.. — спросил он ослабевшим голосом. — Отдельная однокомнатная квартира, сама себе хозяйка, со временем на тебя перепишем… — сказал и сразу понял, что брякнул глупость. Ведь дело не в том, где будет жить Наталка, а в том, что Ружена перейдет сюда.
Наталка сильнее прижалась к нему и разрыдалась.
— Уже совсем гонишь?..
Он повел дочку к своему старому дивану, усадил на него. Гладил ее волосы, как когда-то в детстве, пытался взлохматить прическу, но Наталка не приняла игру.
Наконец сделала над собой усилие, вытерла платочком глаза.
— Прости меня, Дик, — тихо прошептала, — мне всегда было тяжело без нашей мамы… Но рядом был ты… А теперь показалось, что ты… что ты… — она никак не могла успокоиться, — что я становлюсь тебе чужой, ненужной. Это ужасно…
— Наталочка, как ты можешь так думать…
— Я все понимаю, папа… Я глупая, наверное: понимаю одно, а чувствую другое… Что мне делать?
Он долго как мог успокаивал дочку.
Наталка все-таки согласилась остаться в доме, хотя не удержалась, чтобы не сказать:
— Я знаю, тебе без меня тоже будет нелегко… Но сейчас ты просил не ради меня, а ради Ружены, чтобы я не оскорбила ее своим побегом.
— Ах ты моя глупенькая ревнючка, — только и мог ответить он, хорошо понимая, что дочь права.
Догадывалась или не догадывалась Ружена о чувствах, кипевших в душе Наталки, но она и сама не хотела переезжать в его гнездо, а тянула в свою уютную однокомнатную квартиру. В дни, когда они решили пожениться, не думали, как сложится жизнь всех троих — все казалось легко и просто, — а потом у каждого вдруг нашлись свои стремления, желания, мотивы, которые не согласовывались с стремлениями, желаниями, мотивами остальных.
Так пока и жили, избегая разговоров на больную тему: каждый ждал, что этот разговор начнет другой.
Наталка после минутной откровенности с ним замкнулась в себе, словно не понимала его терзаний. Внешне казалось, ее вполне устраивает сложившийся быт: ведь она, как и раньше, оставалась с ним в своем доме…
Ружена прибегала с работы к нему сварить обед, убрать в доме, потому что Наталка с утра до вечера пропадала в университете. Женщина старалась управиться до ее прихода и ждала его, если он не задерживался на службе. Избегала встречи с Наталкой с глазу на глаз, боялась, чтобы не началась у них откровенная и резкая беседа, которая назревала…
Он перебирал в мыслях разные варианты семейного устройства: то обменивал квартиры, то получал новую в ведомственном доме, то строил Наталке кооперативную или переселял дочку в квартиру Ружены. Последний вариант был самый легкий и самый приемлемый.
Однако настаивать на своих проектах он не отваживался. Замотанный служебными делами, положился на время, которое как-то все устроит.
…Оторвавшись от окна, Дмитрий Иванович нарисовал на бумаге большой знак вопроса. Несколько раз обвел его черным фломастером, от чего знак стал пузатым, как буржуй на старой карикатуре. Написал под ним слово — «версии». Провел три вертикальные линии, поставил три знака: «-», «+» и «?». В столбике со знаком «минус» написал: «Крапивцев», под знаком вопроса: «Жена. Таисия», ниже: «Сын. Олесь».
Он посидел немного, задумавшись над этими короткими записями. Потом взял из стопки бумаги новый лист и написал в центре его — «Залищук», обвел жирным траурным кольцом. В одном уголке листа написал — «Крапивцев», в другом — «Таисия Григорьевна», в третьем — «Олесь». Четвертый оставался свободным.
Провел фломастером три линии из углов к центру, к кольцу «Залищук»: от «Крапивцева» — черным, от «Таисии Григорьевны» и «Олеся» — зеленым и коричневым. Все линии, словно стрелы, уперлись в слово «Залищук». Хотел написать в четвертом уголке «Найда-Воловик», но воздержался. Доктор — отдельный разговор.
С версией «Крапивцев» все будто было ясно. Если экспертиза установит: у Крапивцева в банке находился тот самый яд, от которого погиб Борис Сергеевич, и подтвердит идентичность всех пяти стаканов, можно будет брать у прокурора постановление на арест. А если нет?.. Почему химики так долго возятся с анализом? На все его звонки лаборатория отвечала: «Подождите, очень сложный анализ. Одновременно с ядовитыми есть и лечебные сердечные гликозиды». Такой прогресс химической науки, такие опытные лаборанты и эксперты работают, кое-кто даже научные степени имеет, а никак не управятся!