У него вдруг появилось странное ощущение: он видел сразу двух одинаковых женщин - одну перед собой, вторую - сбоку, в зеркале, на двух постелях, словно в двух комнатах. Видел и себя как бы в голографическом изображении: свой профиль и то, как шевелятся у него губы, когда он говорит. Это было новым: видеть себя со стороны во время работы.
Чтобы разрядить обстановку, осторожно повернулся в кресле и спросил с шутливой интонацией:
- А оно подо мной не развалится?
В ответ Таисия Григорьевна разрыдалась.
- Это было его любимое кресло. Боже мой, как я теперь жить буду!
Подполковнику Ковалю было нетрудно представить себе жизнь этой женщины и ту пропасть, перед которой ее поставила смерть Залищука, аналитически расчленить в своем представлении на составные части черты ее характера.
- Успокойтесь и перестаньте плакать! - сказал строго, решив, что только так остановит слезы. - У нас серьезный разговор.
Таисия Григорьевна и вправду перестала всхлипывать. Пошарив под подушкой, достала скомканный носовой платочек. В больших голубых глазах блеснул прежний подобострастный огонек, который так не понравился Ковалю.
- Вы Таисия Григорьевна Притыка?
Она кивнула.
- Почему у вас с мужем были разные фамилии?
- Мы не расписывались... Жили на веру... Кто мог знать... - Она готова была снова заплакать, но Коваль вовремя остановил ее.
- Расскажите о последнем вечере на даче. Кто у вас был?
Таисия Григорьевна, словно слепая, опять пошарила по одеялу и, нащупав платочек, собралась с силами:
- Сестра приехала, Катя, с дочкой. Они в Англии живут... Еще земляк наш, врач Андрей Гаврилович. Больше никого.
- Расскажите о них.
И она кое-как пересказала историю сестры, которую во время войны фашисты угнали в Германию, рассказала о земляке-враче, сумевшем избежать такой же участи... Понемногу приходила в себя и уже не мяла судорожно платочек, превратившийся в ее руках в мокрый комок.
Подполковник Коваль пошевелил в зеркале губами, повернулся к себе спиной.
- Вы, наверное, репетировали свои роли дома? - спросил он, заметив, что Таисия Григорьевна тоже взглянула в зеркальную стену и поправила на голове черную наколку.
- Все было, - она скорбно кивнула. - Но я не потеряла надежды вернуться на сцену, - сказала вдруг довольно твердым голосом.
"Есть, - мысленно отметил Коваль, - ключик найден".
И действительно, забыв о слезах, Таисия Григорьевна начала рассказывать о своей сценической карьере. На кухне дожарили мясо, и горелый запах начал уже развеиваться, а она все рассказывала, как девчонкой пришла на сцену, какие серьезные роли играла в областном театре, как попала в Киев, где ее "съели" бездарности и завистники.
Коваль терпеливо слушал, рассматривая в зеркале свое большое правое ухо и клок на затылке, который уже начал закручиваться, - давно пора постричься! И удивился: прожил жизнь и не знал, что на затылке у него кудрявятся волосы. Какой у него глупый вид в зеркале! Старый толстый мужчина в немодном мешковатом костюме расселся в кресле. Кто бы мог подумать, что это известный инспектор уголовного розыска! И сразу рассердился сам на себя: он пришел сюда не кудри свои рассматривать.
Таисия Григорьевна тем временем увлеклась воспоминаниями о своей театральной жизни, говорила о своем таланте, который не нашел признания, и Ковалю невольно вспомнилась давняя беседа в Закарпатье со своим коллегой майором Бублейниковым, который возмущался тем, что поэты повсюду тычут свое "я".
"Ну, пусть бы, - соглашался майор, - великие какие, Пушкин там или Лермонтов. "Я памятник воздвиг себе нерукотворный..." Это понятно. Этот достоин, имеет право... Но когда какой-нибудь юнец, успевший написать три стихотворения, присваивает себе такое право - это уже нескромно. А если он к тому же комсомолец - то еще и не самокритично... И противно слушать..."
Коваль смеялся так, что майор обиделся. Пришлось объяснять:
"Каждый поэт, каждый художник, Семен Андреевич, должен верить, что он и только он откроет людям неизведанное, принесет им новый Прометеев огонь, иначе у него не будет крыльев и не взлетит он в высокий мир искусства".
Чванливый Бублейников решил, что они не поймут друг друга, и прекратил спор.
Сейчас, в этой маленькой обители Дмитрий Иванович понял, что Таисия Григорьевна истинно верила в свое призвание, в то, что может нести людям огонь. Видя, как собственный рассказ понемногу успокаивает ее, Коваль, улучив момент, сказал:
- Давайте поговорим о том вечере. - И - без перехода: - Кто-нибудь выходил из комнаты, когда вы сидели за столом?
Таисия Григорьевна все еще не могла отрешиться от своих театральных воспоминаний.
- Ах... да. Гости? Нет...
- И никто не приходил?
- Нет, - повторила она и вдруг вспомнила: - Ой, Боренька ходил за вином, - и судорожно сжала мокрый платочек.
- Долго отсутствовал?
- У нас магазин близко. Минут двадцать - тридцать.
- А не мог он где-нибудь выпить, забежать, скажем, к приятелю?
- Что вы! Мы ведь ждали... А для него было делом чести принести бутылку, чтобы не только гости ставили. Особенно от Катерины ничего не хотел брать...
- А в магазине... Вы имеете в виду ларек по дороге к метро? Там ведь продают в розлив. И он мог пропустить стаканчик...
- Что вы! У Бореньки было денег ровно на бутылку портвейна. И ни копейки больше.
- Но его могли угостить.
- Нас тут никто не угощал. Не те люди живут... Только бандит Крапивцев... угостил его навек!..
Глаза Таисии Григорьевны снова наполнились слезами.
- Успокойтесь, - попросил Коваль. - Лучше расскажите о том вечере по порядку. Когда пришли гости, как уселись за стол, что пили, ели... Значит, приехала сестра с дочерью и земляк Андрей Гаврилович...
- Да, - кивнула Таисия Григорьевна. - Только Катруся приехала сначала без Джейн, с Андреем Гавриловичем.
- Ваш муж, Борис Сергеевич, в это время был дома?
- Да. Потом вдруг появилась Джейн.
- Искала мать?
- Нет. Прибежала напиться, с пляжа. А когда увидела мать, то обрадовалась. Спросила: "Тебе лучше?"