Алеся снова покраснела и начала отпивать морс. "Ну что? Довольна? Это ещё цветочки! Молодец ты, ничего не скажешь. Великий маг, блин. Не дай Бог, министр узнает". На самом деле она боялась совсем другого "не дай Бог".
- Я думаю, ваш Вильнюс отличается от нашего.
- Да, естественно. Но не настолько, - заметила Алеся, - потому что он в любом измерении - город-сон.
И она рассказала легенду о князе Гедимине, спящем под холмом и видящем во сне столицу Княжества - неудивительно, что город полон чуда, если соткан он из нитей сновидения, а удерживается силой души героя.
- Красивая какая легенда, - восхитился Андропов, - ужасно интригует. А знаешь, у тебя тут здорово. Уютно. И город ещё этот волшебный. Наверное, чтобы проснуться, мне необходимо прожить этот день, - неожиданно заявил он.
Мгновенно сообразила и сладко обмерла, и, лихорадочно лизнув губы, коротко сказала:
- Да.
- Покажешь мне город?
Она просто молча встала, собрала посуду, сгрузила в раковину и сказала:
- Идёмте!
Старый центр был низенький: дома в два, три, самое большее в четыре этажа. Но улицы были по-средневековому узкими, тесно сжимали в своих объятиях, и потому небо с облаками представало будто бы со дна оврага. В Минске таких мест осталось относительно немного, отмечала Стамбровская, да он и с самого начала был какой-то более размашистый, чем Вильня, даже пресловутый Болотный переулок и Замковая улица полны были больше бременским, чем виленским, очарованием.
Андропову всё было в диковинку. Хотя ведь поездил он немало, многое видел, и в Европе в том числе, но как непохожи были парадный стиль официальных визитов и ребяческая таинственность нынешней прогулки. Он давно уже не ходил по улицам просто так, без охраны. Хотя уж с Алесей он не пропадёт, она только с виду рассеянная и чувствительная барышня, а на самом деле чекист ещё тот... Как это у них называются чекисты? Ах да, инквизиция.
Наверное, от впечатлений кружилась голова, будто кислорода оказалось слишком много, и дыхание захватывало от этого. Действительно, странный сон, слишком ощутимы все эти телесные переживания, досадные, хотя не смертельные. Но Юрий Владимирович и это готов был стерпеть, он воспринимал это как плату за чудо. А Алеся то задумывалась, то оживлялась, воспрянув, говорила об окрестных улицах, особенно видя мемориальную доску или интересную деталь. Больше было личных впечатлений: там очень вкусные пирожные, вон галерея, давайте зайдём? Давай... Они уже зашли в одну, а потом в лавку ремесленных сувениров, и всё тут было необычное, оригинальное, совершенно невиданное. Может, даже "крамольное" из-за этого свободного, богемно-фантазийного оттенка. Но ведь не раздражало его - а нравилось. Неужели в Союзе такое невозможно, а чтоб создавать такие милые, талантливые вещи, необходимо что-то разрушить? Вопросы эти трудно облекались в словесную форму, звучали наивно и невпопад, Юрий Владимирович почти досадовал на тени таких мыслей. Но что-то невысказанное шевелилось в душе, возражение не возражение, тоска не тоска, и порой становилось грустно, но вместе с тем и хорошо, и он щемяще радовался за своего друга Стамбровскую, за всех, здесь живущих, какое-то меланхоличное и прекраснодушное настроение овладевало им, и даже лёгкое недомогание казалось ему должным, едва ли не очистительным. Она извинялась за то, что ведёт запутанным маршрутом, не знает того и этого, ни дат, ни фактов, лишь отдельные штрихи. Он только журил её: зачем эти полудетские оправдания?
- А мне и не надо, - спорил Андропов, утирая со лба внезапно выступивший тонкий пот, - так естественнее. Если б я хотел, нанял бы экскурсовода, чисто теоретически. Мне хочется знать, как видишь этот город ты.
- Я? По-своему, конечно, - задумчиво отозвалась Стамбровская.
Они прогулялись по неожиданно широкой и зелёной Вокечю, покружили в закоулках улицы Жиду и Антокольске, нырнули на дно маленьких фьордов, вынырнули во дворах и полюбовались на живописную мозаику сарайных стен, и крыш, и труб, и белья, и сиреневых кустов - какая знакомая, но совершенно другая картина, не так, как в Рыбинске, или Ставрополе, или Москве. Алеся сыпала названиями по-русски и по-литовски, последнее особенно нравилось: Бастионная, она же Пилимо, Больничная, она же Лигонинес, Стекольная, она же Стиклю - а вот здесь похоже; Алеся не преминула заметить, как её когда-то зацепило: по-шведски улица - gata, по-литовски - gatve.
Алеся ещё раньше признавалась, что выбирая языки в университете, была увлечена второй мировой, а именно, Рейхом, ей стало интересно, с чего это "все они" так Скандинавией увлекались. При воспоминании Андропов поморщился. Снова его больно кольнуло то, на чём он старался не заострять лишнего внимания: если Союз не выживет, то и такие могут времена настать, что молодёжь фашистами будет восхищаться... Хотя вот Алеся. Он имел уже неплохое представление о её ценностях, волнениях и надеждах - она не умела говорить о пустяках. Ей нравились исключительно содержательные, глубокие, длинные беседы о самом главном. Ну так что же она? И о трудящихся, и об отношениях между нациями, и об экономике правильно говорит, причём видно, что по собственным выводам, не "по бумажке". Вообще производит впечатление порядочной. Это если не сказать больше о его отношении к ней... Странно, очень странно. Может, от непрошеных противоречивых мыслей внезапно заломило в висках, но тут же прошло.
Алеся плавно перешла на маленькую лекцию о популярном авторе, писавшем о Вильнюсе, критиковала, одобряла, итожила - да она бы самому Бобкову подспорье составила, с такой-то литературной аналитикой. Андропов сразу же почти машинально попросил её дать почитать, Алеся просияла и обещала достать ему книги к следующей встрече - это значит, недели через две, ну и хорошо.
У него создалось странное впечатление: всё было в шаговой доступности, даже по центру было понятно, что город небольшой, но петляние казалось бесконечным. Но вот если бы дать ему какое-то время, и волю, и желание, он бы хорошо здесь ориентировался - при общем, потрясающе едином стиле каждая улочка-ручеёк была непохожа на соседнюю.
- Знаешь, напоминает Ленинград... - рассеянно пробормотал Андропов, скорее себе под нос, ещё удивился, как Алеся моментально замолкла, прислушалась - неужели она на самом деле ловит каждое его слово?
По правде сказать, нелепое утверждение, в этом городе не наблюдалось ничего ленинградского: Петербург был городом сотворённым, а Вильня - родившимся. Пускай даже из сна языческого князя - а чем прочнее грёзы деспотическая воля? Быть может, интоксикация наступала от этого странного воздуха, но рассеянно и безвольно Андропов отвечал себе в уме: ничем... Когда-нибудь это кончится, тогда, когда он проснётся, а сейчас вроде бы можно предаваться любым непривычным мыслям, мечтам, реакциям.
Можно было за неимением фотоаппарата (а ведь хороший ему подарили на прошлый день рождения) использовать в качестве объектива собственный взгляд, а кадры впечатлений откладывать в памяти. Тем более они ценны и уникальны. И это уж точно секретное хранилище, доступа туда нет никому. Может, только Стамбровская угадает иногда то или другое - как ни странно, он ощущал из-за этого не настороженность и замкнутость, а уважительное восхищение. Интересно всё-таки это считывание. Она как-то рассказывала о системе хранения и передачи информации, о системах передачи данных, функционирующих с помощью новейших ЭВМ и доступных широким слоям населения. Но тут было явно что-то другое - информационное поле, не зависящее от машин, из него она черпала необходимое напрямую, хотя и не постоянно.
Не успевал он подумать об этом, как возвращался мыслями к Вильне и Ленинграду. В одном было сходство: живописнейшие обшарпанные дворы. Манила каждая подворотня: казалось, заглянешь - и увидишь что-то необычайное, может, даже лестницу в небо или живого дракона. Оказалось, и это было уже описано, но казалось, что Вильнюс, или, как Алеся говорила, Вильня - это город, который невозможно испортить слишком частыми упоминаниями, тривиальными наблюдениями. Казалось, что в воздухе прозрачными буквами написано объявление: "Вследствие уникальности каждого человека и его впечатлений говорить о Вильне бесконечно - разрешается".