И ещё во сне он выглядел гораздо лучше, чем во время её визита. По внешнему впечатлению она бы вообще не сказала, что у него могут быть какие-то проблемы.
- Эта тропа тянется километров на шесть, - говорил Андропов, словно в такт Алесиным мыслям, - и везде, как видишь, ровная, без перепадов. А то, что она называется Солнечной - это, конечно, недоразумение. Переименовали неудачно, не подумавши. Ведь раньше это место называлось Царской тропой: здесь очень любил прогуливаться Николай Второй со своим семейством. Мы сейчас выйдем к Аю-Дагу - ты когда-нибудь видела эту гору, хотя бы на картинках? Если нет, даже лучше!
Алеся теоретически могла её видеть, когда автобус, на котором она с родителями ехала с экскурсии по Ялте, проезжал мимо. Но она дремала, сморенная жарой и бесконечным хождением. На извинения, что не разбудили, отреагировала вяло, потом для проформы нашла гору на фото и на картине Айвазовского, посмотрела, подумала, ну, вроде ничего особенного, и поинтереснее видали. Но теперь ей внезапно стало как-то обидно за тот раз, и она воскликнула:
- О чём ты говоришь! Конечно, нет! И картинки не считаются.
- Прекрасно, пойдём.
Они вынырнули из-под зелёной сени, прошли мимо живописных скальных глыб и ступили на полукруглую площадку с изящными колоннами, сливочно золотящимися на солнце.
- Ух ты! - восхищённо произнесла Алеся. - Медведище. Огромный!
- Вот-вот.
- Только очень печальный. И я бы не советовала ему пить морскую воду.
- Верно понимаешь - а теперь моя очередь рассказывать легенду, - заявил Юрий Владимирович.
И он рассказал ей о маленькой девочке, взращённой стаей медведей, о любви к юноше, выброшенному на берег кораблекрушением, о совместном побеге, о ярости медведя-вожака, вознамерившегося выпить море и притянуть лодку к берегу, о пении и мольбах девушки к грозному зверю... Наконец, о том, как сердце медведя смягчилось, но вместо гнева охватила его тоска по беглянке, такая тяжёлая, что навек пригвоздила его к этому берегу и превратила в камень.
- Красиво. И грустно.
- По-моему, весёлых легенд вообще не бывает, - пожал плечами Андропов, - если объект достаточно велик, а мотив возвышен. По ту сторону грусти обычно лежит величие, или что-то близкое к нему. Чаще всего невыразимое. А "весёлые" легенды и приметы обычно мелкие, легкомысленные. Потому что булыжник в мостовой или чей-то дымоход, скажем, в Бремене, тоже могут быть примечательны, но это обычно связано с какими-то курьёзами и прочим "колбасным юмором".
- У тебя у самого колбасный юмор.
- Почему это? Ааа... - начал припоминать Андропов.
- А я тоже считаю, что свободы и либерализм - это фуфло! Вот кольцо брауншвейгской или краковской... Ой, а московская? Ммм, у меня уже слюни побежали! Жить из-под палки - можно! Если это палка московской колбасы, - с комичной серьёзностью рассуждала Алеся и с восхищённым испугом пятилась, потому что Юрий Владимирович начал демонстративно на неё наступать с кривой усмешечкой, а когда они уже сделали круг по площадке, ласково осведомился:
- Ты сама в пропасть прыгнешь или тебе помочь?
- Только после вас!
- Ну и что это будет? Ритуальное самоубийство двух сотрудников спецслужб? А что, неплохой сюжет для детектива. Только разгадка уж глупее некуда!
- Да вообще, - согласилась Алеся, - а в итоге мы оба просто проснёмся в холодном поту. Хотя ничто не лишено смысла, смерть во сне - это символ перерождения. Это инициация.
- А может, и не только во сне, - задумчиво заметил Андропов.
Они удивительно легко перескакивали со смешного на серьёзное и наоборот. А говорить могли о чём угодно, и о чём угодно молчать.
Повздорили - хотя знакомство их само по себе началось на повышенных тонах - всего несколько раз. Причина была самая в их случае естественная.
Разница мировоззрений становится видна вовсе не во время умных диспутов, когда нарочно приходят, поигрывают мускулами, обнюхиваются, присматриваются - и излагают, и спорят, азартно, зло, самовлюблённо и с упоением.
Опасность совсем в другом. В оброненном слове, презрительном взгляде, неосторожной мысли. Случайно вырвалось - и ошпарило, и поди потом подступись...
Как-то раз зашёл разговор о призвании и признании, Алеся вспомнила о работе до эмиграции. Воспоминания были даже слишком ярки. И она, сама не сознавая, принялась "отдирать корочку" - и вот уже саднит, вот уже кровит, снова больно! Яд струился щедрыми порциями: "никто не забыт, ничто не забыто".
- Зачем ты всё это мне рассказываешь? - неожиданно ледяным тоном осведомился Андропов. И посмотрел так, что обдало колким морозцем.
- Ну как же!.. - возмутилась Алеся.
"Зачем ты вообще припёрлась?" - спросил бы ещё так.
- Значит, вы у нас самая нежная и удивительная, - сардонически протянул председатель, - а вокруг один плебс и быдло, что коллеги, что руководитель. Не понимают, не ценят, задвигают, не подносят желаемое положение и почёт на блюдечке с голубой каёмочкой. Что за дерьмом я занимаюсь, не царское это дело! Фи, заводская обстановка, фи, идиотская система, и это... - Тут его интонация стала откровенно недоброй. - Это вами рассматривается как наиярчайшее проявление советского, - надавил он, - строя. Значит, вы отождествляете Советский Союз исключительно со всякой мерзостью...
"И кто вы после этого?" - ну давай, спроси!
Она не помнила, как он окончил фразу. Но потом он назвал её переживания типичной диссидентской самовлюблённостью и подленькой обидой и сказал, что именно такие, как она, больше всего склонны к предательству. Мало того, ему достало тогда ума подвести к тому, что её переселение в ВКЛ - это тоже побег и предательство, ведь жить и чего-то добиваться в более суровых условиях - кишка тонка. В памяти остались бьющие наотмашь, клокочущие потоки энергии - её это отшвырнуло в состояние ярости, той самой ярости, когда все средства хороши. Чего она только не наговорила. В том числе расписала и подчеркнула, что СССР - доказал свою несостоятельность ис-то-ри-чес-ки.
Они расстались в состоянии, близком к бешенству; при пробуждении было ощущение вихря - не иначе, "яростных атак". И крайне дурное расположение духа.
Но к вечеру оно стало ещё хуже. Потому что приблизительно к обеду до Алеси дошёл смысл содеянного.
Во-первых, она взбеленилась на уважаемого ею, дорогого человека - в ту пору эти высокие слова об Андропове были с оттенком официоза, но она очень стыдилась своей вспышки. А самое худшее... Нет, слова "развал" не прозвучало. Но и без того хватило. Она вложила в свой залп слишком много огневой мощи - и ударила туда, куда совсем не следовало, просто из соображений порядочности. Как-то раз на последнем курсе она чуть не вскрылась, потому что была полна ужаса и не видела - смысла. А теперь вырвала смысл у другого. Наверное, так, как вырывают глаз или сердце. По крайней мере, так это ощущалось.
Теперь-то, когда они стояли и любовались Аю-Дагом, шли потом обратно по тенистой тропе, она поняла, нет, постигла, что он такое для неё. Вот Сталина, к примеру, надо ставить на пьедестал. А с Андропова надо - сдувать пылинки. Жалеть, беречь и нежить. А не так, как тогда.
При следующей встрече Юрий Владимирович пребывал в ужасной растерянности. Пару раз открывал рот, чтобы что-то сказать, но так и оставался беспомощно стоять. Потому что она заявилась к нему в слезах. И рыдала, не в силах что-то выговорить, минут пять или семь. Каждый плачет по-своему - Алеся плакала безутешно, как пятилетний ребёнок, огромными слезами, величиной с хрустальные подвески на люстре. Это полностью деморализовало. Придя в себя, Алеся бурно взмолилась о прощении. Андропов был поражён таким раскаянием и, конечно же, простил, даже немного авансом, и корил себя, что довёл её до такого состояния... И тоже попросил прощения. И они тогда крепко обнялись, хотя в ту пору этот жест не относился у них к числу привычных.