И когда это Алеся плакала и боялась? Может, пару месяцев назад? А сейчас она снова смеялась, чуть слышно и с восхищением: "Юрик-мурик!" - и скользила по нём мягкими лапками, и не выдержав, чуть смущаясь, с наслаждением погладила его по животу - действительно, как толстого кота. Андропова это по-доброму рассмешило:
- Ой, Алеся, не могу! Тебе правда нравится моя фигура?
- Не просто "нравится" - обожаю! - ласково проворчала Алеся - и снова погладила и чуток ущипнула.
- А я вот догадывался... - озорно намекнул он.
- А как? - переспросила она.
- А ты всегда так ко мне прижималась нежно... прямо как сейчас... - Юрий Владимирович притянул Алесю к себе. Шалость удалась.
Она уткнулась носом ему в шею и с лёгким головокружением вдохнула его запах: степной, и немножко книжный, и немножко хлебный, и чуточку морской соли... Очень южный запах, терпкий, но неожиданно чистый.
И Алеся, конечно же, не знала, но для него она пахла тоненькими блинами-налистниками, отзвуком дыма и васильковой росой.
Это получилось как-то само собой. Но вот они только прильнули друг к другу, казалось, только что... а уже целовались, и долго, целую вечность.
На самом деле было лишь несколько деликатных касаний его мягких чувственных губ, без языка, целомудренных, но проникновенных, на которые Алеся отвечала в каком-то странном состоянии, смеси полузабытья и обострённой чувствительности.
Мысли взвихрились и рассыпались тонко мерцающей волшебной пылью, и только пробежала в уме одинокая, незавершённо-совершенная строчка: "и по поверхности души струится мёд и молоко"... Всё так, всё так...
Когда она была всего лишь любопытным роботом, то есть раньше, Арина рассказывала ей о нравах и жизни людей. Арина рассказывала, что при поцелуях кружится голова и забываешь дышать. Алеся ощущала это по-другому, как опьянение от шампанского, но без дурмана, и дышала она как обычно, вот только время для неё утратило облик, наступила амнезия, после которой полминуты показались часом.
Ей всегда было неудобно и неловко стоять, а сейчас забылось, в каком она вообще положении, она стала как вода, а их тела были будто нарочно подогнаны друг к другу, чтобы удобно совпадали все неровности, и твёрдости, и мягкости, и они, как кусочки мозаики, становились бы почти одним.
Юрий Владимирович отпустил её и прошептал на ухо:
- Люблю тебя.
Алеся не нашла в себе сил ответить, только склонила голову ему на плечо и прижалась ещё крепче. И весь мир качался на волнах и плясал солнечными бликами, и в какой-то момент показалось, что она сейчас лишится чувств, и на самом деле, Алесю стало мягко и неумолимо относить в сторону течением, бесполезно было что-то контролировать и даже двигаться, ведь тело перестало её слушаться, а свет нежно угасал перед глазами до приглушённости маленького ночника, и её, наконец, вынесло в сонную негу посреди пены белых простыней.
"Самый лучший сон... нет, просто - лучшее, что со мной случалось в жизни... А если и у него было такое пробуждение, Господи, как я Тебе благодарна, ведь это так... так... невообразимо!.."
Назавтра она решила не наносить визит, потому что нужно было ещё от этого, последнего, отойти. И так спокойно было, так хорошо! Алеся решила, что она - не боится. Отсутствие информации - не повод додумывать. Из любого положения есть выход. Если что, она способна на подвиги! И пусть весь мир считается с её, Алесиным, мнением, ведь это она здесь почти всемогущая, и не просто, а благословенная.
И ей ничуть не казалось, что она потеряла голову - она её, можно сказать, нашла: казалось, что абсолютно любая проблема имеет решение, а Алеся способна его найти, и таким образом, отныне гениальна.
Алеся не ходила, а летала, и озаряла всё вокруг своим сиянием. На расспросы товарищей многозначительно подняла брови и промолчала. И все утвердились в изначально верной догадке.
Всё наполнилось новым смыслом, от идей барона Эволы до старой канализационной решётки у порога. Создавалось ощущение, что какая-то профаническая завеса спала у неё с глаз, и теперь она легко пронзает самую глубинную, самую истинную суть вещей.
А для понимания всего этого ей даже не приходилось думать мысли. Она просто всё знала.
Партийная работа с чуточку поистёршимся глянцем показалась захватывающей игрой. Работала Алеся с утра до вечера, питаясь святым духом.
И хватило этого ровно на день.
Назавтра утром Алеся ощутила слабость. Температуры не было - был только лёгкий намёк на неё, как ветер из туннеля при приближении далёкого ещё поезда метро. Подумаешь, решила она, и пошла на работу как ни в чём ни бывало. Свежий утренний воздух рассеял тень недомогания и настороженности. Ну, а то, что почка ноет, так надо было выходить из дому вовремя и не бежать сломя голову за автобусом.
- Мишка, а где письмо из Министерства? - спросила Алеся. - Тебе уже копию дали?
Нет, окно она зря открывала, продуло. Мышцы ломит - ой, как нехорошо... с обеда отпросится и засадит зелья. Вот.
- Нет пока, - наморщил лоб коллега, - а вроде должно всё до нас дойти... Ты у Черненко спроси, она всю кухню сечёт!
О, а вот и она в соседнем кабинете, витает над столами маковый венок в тон узору на блузке. Алеся высунулась и позвала:
- Галя!
И тут же пошатнулась - а может, шатнулся кабинет перед глазами. Её охватил ужас: Алеся ощутила, что срывается в штопор. Вот только как оттуда выйти, если по очереди... нет, почти одновременно отказывают все приборы?! Стрелки бешено скачут, стук, колотнеча в ушах... перегрузка, перегрузка... отказал правый двигатель... мы падаем... прямо на ковёр, роняя бумаги, и в последний момент из тела успевает катапультироваться сознание.
Глава восемнадцатая
Тёмный омут
Из бесплотных фрагментов творожного цвета собирался потолок. Из таких же фрагментов, обретая плотность, постепенно собиралось тело. Первыми, наверное, глаза и веки. Она ещё не дышала, но уже смотрела. Помнила только выстрел и разрушение, фатальный урон. А потом с меланхолической досадой сообразила, что уже не на полу среди бумажек, а в приёмной заведующего международным отделом Семашко на "крокодильном" зелёном диване.
Ну, значит, влипла. И точно, тут же послышался ропот голосов, пляшущие звуки, на лету кладущиеся в слова; затем вообще случилось малоприятное: откуда-то сбоку вынырнули двое в белых халатах и тоже что-то сказали и собрались куда-то её нести. А Алеся мрачно посмотрела (удивительно, как размыто она видела окружающих и как чётко, литературно осознавала собственные переживания и то, как это смотрится). Она хмуро заявила:
- Я не собираюсь никуда идти.
Женщина с тенью раздражения чуть сдвинула брови:
- Идти вам не придётся!
Алеся привела своё тело в движение, как машину: на шарнирах, с паром, лязгом провернулись руки, плечи, вот она оперлась на локти, назло и упрямо села, тщательно спустила ноги на ковёр (и всё равно неприлично задралась юбка).
- Я в порядке.
Точка.
И тут высунулась Галя, как скворец из дырки:
- Леся, тебе нормально?
О да.
- Да, товарищ Черненко, мне нормально, - отрезала она. - Дай Бог вам так.
Галя отшатнулась, сверкнув ручьевыми сарматскими глазами: вспомнила свои зимние приступы и задыхания.
Но Алесе было наплевать. В таком состоянии она может себе позволить - и правду-матку, и лёгкое хамство, что угодно. Извиняться потом будет (хотя, конечно, надо).
Мёртвая зона сузилась до нормальных пределов, высветились фигуры сослуживцев. После слабого сопротивления Алесю всё равно забрали в больницу. Галя Черненко уверяла потом, что она не приходила в сознание одиннадцать минут. Забавно, всё-таки очень южные у неё преувеличения и очень гоголевское обращение с числительными: она тоже оперировала не привычными отрезками в пять или десять, нет, непременно семь, или четыре с половиной, а тут вот - одиннадцать. И ещё так называлась одна книга, очень попсовая, хоть неплохо написанная. Алесе её подсунули в общаге Могилёвского лицея на сборах, только чтоб не видеть, как она жадно вгрызается в "Тихий Дон", взятый у бабушки на полке. И она её проглотила если не за одиннадцать минут - ну полноте, до Андропова ей далеко - то за часок примерно. А потом снова погрузилась в тёмные омуты казачьих судеб. А девчонки на неё пялились: "Гляньте, гляньте, как у неё глаза бегают! Капец, как с такой скоростью читать можно?!". Мда, чего только не вспомнишь, пока едешь на неотложке в странном, неестественно бодром состоянии - в то место, с которым ну ничего общего не имел и не хочешь, ей-богу, это какая-то ошибка...