Вопреки обыкновению, она чётко обрисовала себе экспозицию: взлётно-посадочной полосой была подмосковная дача. Наверное, в этом и состояла ошибка. Отпусти, Леся, сколько раз тебе повторять: от-пус-ти!..
Кошка свернулась в дальнем углу постели. Забиралась она на Алесю или нет во время сна, определить было невозможно. "Ладно", - терпеливо вздохнула Стамбровская.
А в висках у неё стучало скороговоркой: "Время-не-ждёт-время-не-ждёт-время-не-ждёт..."
Но почему-то настойчиво ощущалось, что она могла, могла схватить за хвост это время: вернее, точно прицелиться и совершить бросок, входя стрелой в водоворот - а оно вспучивалось, и вихрилось, и искривлялось, все прежние выкладки и расчёты приходили в негодность. Но и этот момент был ограниченным, надо было - успеть. Но когда аномалии придёт конец, знать было невозможно.
Внешний мир померк за дымкой напряжения.
"Погоди, - думала Алеся, - погоди, всё будет хорошо... сейчас... я иду..."
Ей было трудно удержаться. Но ведь дрёма после обморочного дня не считается. А Бог любит троицу, да, это тоже сигнал - в уме нежной зеленью загоралось число "три", почему-то тройка Алесе всегда виделась салатной (у неё все числа ещё в детстве имели цвет). В общем, нужно дождаться ночи. И дожить до рассвета.
В пятницу Алеся не пошла на работу. Честно отпросилась в самую рань: Галя за неё заявление напишет, а Семашко сам видел её бездыханной, так что ко всему готов - логично же. Она впервые устраивала такой спонтанный саботаж. Потому что рассвет пресловутый - не принёс ничего хорошего.
Алеся сидела, тяжко уставясь на остывший чай - он не лез в горло.
Хотелось бегать, опрокидывать предметы и скулить - в голос и с переливами, хотелось тыкать с размаху в телефон и звонить всем подряд, и вопить, на четвёртой фразе заливаясь слезами. Она на первом курсе часто названивала маме и вываливала на неё весь ворох горестей и сиюминутную громкую оторопь от столкновения с реальностью. Но сейчас - нет. Она взрослая девушка. Она интеллектуал. Она партийный работник. Она кавалер ордена. Она офицер. Разве мало для того, чтобы поганой метлой затолкать свою слёзную боль поглубже в стыдное крикливое нутро?
И она - молча побежала.
Чуть не скатилась по лестнице на обычных своих средних каблуках, чуть засеменила в вино-бордовом строгом платье, кинулась суетливо - вон из подъезда, пока не закрылась дверь! Да, новая жгучая потребность! Суеверие! Сейчас - критичное. Она чуть не сшибла вышедшую из подъезда старушку, три раза поплевала, отгоняя полетевшее вслед проклятие. На улице чуть полегчало. На Фелициановскую? Да. Шаг, шаг, размеренный шаг. Стремительность и чёткость. Думай, что делать, глубокий вдох. Думать лучше в приятной атмосфере. И она зашла в любимый испанский бар, где сиживала и до эмиграции, он был на том же месте.
Она сидела и изо всех сил пыталась сообразить, что она здесь делает и почему теряет время. Вино казалось безликим и безвкусным, а звуки сальсы терзали уши: по сравнению с интеллигентным неторопливым джазом они казались босяцкой лужёной какофонией. Она еле дождалась счёта. Поджидая, набирала Лору. Пробьёт, не пробьёт... Нет, мобильная связь - это чудо. Пробило.
Из другого измерения понёсся голос: "Привет! Ну что ты, как? Даже в онлайн не заходила! Я волнуюсь". И вот тут, глотая ком, Алеся произнесла дрожащим голосом:
- Лора, мне конец. Меня не пускает!
Остальное она пропустила мимо ушей, увидев подбегающего официанта, отключилась, уронила телефон в недра сумки. Рассчитавшись, ушла не оглядываясь.
Из-под облаков, как нежданный град, долетел колокольный звон. Почему она сюда не заходила, а моталась на Золотую горку? Нет, плохая идея - идти в храм после испанского кабака, но даже питие не ощущалось настоящим, вино ушло, как в сухую землю, пресно провалилось без ощущения.
И всё воспринималось точно так же, как этот разведённый понарошечный краплак в бокале, только вместо сальсы глубинные лучи органа. Но даже они, обычно пробирающие аж под кожу, были бессильны. Алеся стояла со строгим непроницаемым лицом, сухими глазами, привычной нутряной болью и бьющимся сердцем. А перед нею ряды спин, какой-то незнакомый ксёндз, и тусклая россыпь свеч, и снова давящее чувство посторонности. Деликатно пробравшись к выходу, Алеся перекрестилась, припав на колено, выпрямилась и, развернувшись с каменным лицом, ушла. И, занося ногу над порогом, мощно, страстно представила себе советское посольство в Афганистане, коридор, наискось просвеченный из стрельчатых окон, где-то там впереди должна быть заветная дверь...
Был и коридор, была и дверь. Но раньше, чем её изящная туфля коснулась пола, Алеся поняла, что опоздала.
Она остановилась. И гул её внутреннего взрыва пошёл нервической волной от поясницы и вверх, и вниз, и закололо в сердце, и потемнело в глазах. Впрочем, на один только миг. Чтобы оправиться, хватило вздоха. И она смело зашагала вперёд, потому что знала в этот, конкретно в этот момент, янтарно застывающий, никто не потревожит, и мгновение будет длиться, длиться... Впервые такой эффект описала ей Влада, когда рассказывала о своей первой поездке в Нью-Йорк с министром.
Так вот как Время обошлось с ней. Всё равно - мимо. Целься, не целься... Одна только подачка, любезный дар момента. Своя ли оплошность? Высшее вмешательство? И о том, и о другом подумать страшно...
Она аккуратно нажала ручку и толкнула дверь. Да, здесь не было характерной стерильной мертвенности, виденной воочию или в иностранных фильмах. Да, есть своя прелесть в номенклатурном стремлении воссоздать "домашнюю" обстановку. Но это не утишило боль, когда Алеся увидела его.
Книга вязко выскользнула из руки Андропова, плечи, и без того вялые, ещё более опустились. Побледнеть ещё больше он, наверное, не мог.
- Алеся, что ты здесь делаешь? - тихим голосом проговорил он.
Она вдруг снова наполнилась бессильной яростью и заговорила с позвякивающим в голосе металлом:
- Нет, Юра, это ты мне объясни, что ты здесь делаешь. Как ты докатился до жизни такой? Ты просто идиот. Гусар. Куда тебя черти понесли?! Ты соображаешь, что ты с собой сделал?! Я не собираюсь тебя щадить, я всё знаю и всё скажу, ты сам потом попомнишь, дойдёт до тебя наконец, что ты вытворил не только с собой, но и со всей страной впридачу, но будет уже поздно! Господи, как можно-то!.. Гореть тебе за такое в Чистилище, ненавижу тебя! - рычала сквозь зубы Алеся, и лицо её перекосилось. - Хотя ты и тут предусмотрителен, Чистилище у тебя будет на земле, и с большим успехом, ты просто взвоешь и сто раз захочешь сдохнуть, кретин!
И после этого из глаз у неё поползли большие, медленные слёзы.
- Если ты здесь только затем, чтобы поливать меня помоями, я бы предпочёл, чтоб ты... ушла.
Эта длинная фраза с твёрдой интонацией далась ему с трудом, и он вздохнул, переводя дух.
- Не только... - выдавила Алеся, утирая глаза.
Её била дрожь от горя и страха, а на щеках, во всём теле буйно занялась лихорадка стыда. Нет, не без причины, но как мерзко прозвучал её взрыв отчаяния. Она всегда ревела безутешно, когда взрослые ругали её за разбитые коленки, раны, ссадины, отравления. Ей же плохо - и её ещё за это ругают?! Накинулась мегерой, а здесь ведь не какая-нибудь презренная коленка! Зато - ребёнок, считай, её мальчик Юрочка, а вина его лишь в том, что слишком сильно с ней связан, до того, что боль ощущается синхронно, до того, что рвёт по сердцу. Ну, и в том, пожалуй, что оказался самонадеян. Пожелал на месте разобраться в раскалённой обстановке Афгана, и достойное восхищения мужество обернулось бедой.
- Прости меня, - выговорила Алеся.
- Зачем ты пришла?
Как она ненавидела этот вопрос. И, произнесённый тусклым больным голосом, он задевал ещё сильнее, чем во время громозвонного политического диспута.
А и правда, зачем?
Она помедлила всего пару секунд и честно выдала:
- Я пришла тебя спасти.