Как-то на литературном вечере выступал один поэт. Его стихи раскачивали шаманским ритмом, а бессодержательной философичностью напоминали мантру. Запала в память одна строчка: "Начало и есть конец". Она долго валялась на задворках, а сейчас её услужливо подсунуло подсознание. И Стамбровская переходила дорогу к костёлу Имени Пресвятой Девы Марии, беззвучно шевеля губами: "Начало и есть конец".
Может, суеверие, но одета она была так же. Так, как в первый раз, когда выясняла для себя главный вопрос - и решила его окончательно, только Влада ведь об этом не знала, боже, и не стоило на неё так ополчаться, она просто не тверда, не тверда... Но какой прок от этой "твёрдости", в том ли дело? - есть страшное противоречье, и даже болезнь не стёрла его из памяти. Наоборот, в горячке преследовали образы: кошмар приобретал уродливо обнажённые формы.
На мессу Алеся всё равно опоздала.
Но она едва слушала. На колени опускалась машинально, крестилась без чувства. Слова проповеди пропускала мимо ушей: не в них было то, за чем пришла. И она огорчилась, и слеза по её щеке сползла не от умиления, а от ожесточения и досады. Не хватало лишь проявить к ней вот такую, советского очерствения достойную грубость: этой духотой, этим ужасным польским акцентом у ксендза... Ища утешения, она закрыла на минутку глаза и решила впускать в себя только орган. Его низкий переливчатый голос потихоньку просвечивал истончившееся тело лучами нот - и даже когда она подняла веки, всё потихоньку начинало расплываться. Что именно? - всё. Точнее было не сказать. Алеся не успела - и не хотела пугаться. Это было совсем не то же, что на кладбище.
Она осталась одна во тьме. В призрачном голубоватом сиянии выступили тонкие нервюры, и алтарные зубцы, и кружево; казалось, это цвет самой мелодии, именно орган своим звучанием испускает свечение.
Алесе показалось, что где-то под невидимыми сводами витает эхом ещё и пение - высоким чистым голосом. Но источник его был бесконечно далёк.
И вовсе не за музыкой пришла сюда Алеся. Хотя она стояла неподвижно, и могло показаться, что она именно вслушивается.
Под ногами её пробежали невидные искорки, и слабым шафраном замерцали стыки между плитками. Алеся медленно сделала несколько шагов к алтарю. Свечи медленно взмыли со своих мест и витали теперь светлячками в воздухе. Нездешним тусклым светом зазолотилось монументальное распятие. Всё остальное терялось в синей мгле.
Алеся задрожала. Она никогда не испытывала ничего подобного. Она не назвала бы это ни страхом, ни подавленностью, но её всю пронзала, как стрелами, неведомая, невидимая Сила; пред лицом этой Силы она была прозрачна и раскрыта, и только с чистым сердцем могла стоять здесь, посреди грандиозного таинственного храма. Но она и не собиралась утаивать ничего - ни горечи своей, ни смятения.
Уже без криков и экзальтации Алеся всё увидела с беспощадной ясностью, как сложный стройный рисунок или начерченный в атласе путь - и обжигающе чётко осознала, насколько же ей больно и плохо.
Да. Министр ей открыл, кто она. Но даже тогда, после первого кровь леденящего боя, она толком не вникала, что это значит. Не понимала и потом, когда сотрудничала с "органами" и помогала одолеть зарвавшихся казнокрадов. Инквизитор - красивое слово, завораживающе грозное. И она носила его, как орден в петлице.
И только теперь со всей глубиной отчаянья, ощущая Присутствие, Алеся понимала, что значит - быть безмолвным орудием.
Это почитается за честь. Да будет воля Твоя - и я её исполню. Алеся её гордо выполняла, когда казнила государственного изменника Вышинского, но сейчас...
Ноги ослабли, и она упала на колени. Пение в невидном запределье стало отчётливей и пронзительней, и по лицу у Алеси заструились слёзы. И она выговорила про себя: "Господи, за что Ты с нами - так?!.."
Вышинского она действительно казнила - церемониально, как палач. Но сейчас она наносила удар в спину. И никто не понял, что случилось. Не понимала даже она сама, вот в чём было горе.
И каков расчёт! Что и говорить - Божественный расчёт. Так непостижимо утончённо, и столь же изящным методом, который именуется попущением. Господь попустил, чтобы она овладела невиданной мощью и блеском её привлекла неистового аль Сабаха. Господь попустил, чтобы она прикипела душой к Андропову: так, чтоб они сливались до неразличимости и чтоб страшный удар достался ему. Господь попустил, чтобы её привлекла личность председателя. Чтобы она полюбила его. Чтобы они могли встречаться. В конце концов, Он попустил, чтобы она овладела этой одиозной профессией - "атташе по связям со сверхъестественным"!..
Алеся не могла встать. Казалось, она разбита на тысячи осколков.
Она была сокрушена - ей досталась роль истязателя. И горечью на губах проступала кровь вместе со словом: "виновна".
Каково это - понимать, что вся твоя жизнь принадлежит не тебе, все поступки, и стремления, и мысли ведут к цели, что намечена не тобой? И ничего не значат твои желания, мечты и горение сердца.
Ей не хватало сил протестовать. Но с безжалостной резкостью проступило постижение, что именно сейчас нужен бунт. Именно сейчас она могла бы... и стоило отказаться от веры. Ведь если с ней и дорогими людьми творят такое?
Она не ощутила чуждого дуновения под сводами храма, ни тени не мелькнуло меж колоннами, не шевельнулись огоньки свечей. Мятеж назревал у неё внутри. И темнота, спасительная и чёрно-лучезарная, рвалась из Алесиной груди.
И она рывком бросилась на пол и простёрлась во весь немалый рост, и снова слёзы, теперь такие частые, беззвучно капали на холодные плиты, и била дрожь, и Алеся молчала - изо всех сил она давила и крушила пепел слов, кружащийся в голове, не давала серым чешуйкам собраться и ожить.
Словно обручем сжимало лоб и грудь, и вот наконец в тёмную пустоту хватило сил вбросить новую, свою трепещущую птицу: Алеся мысленно произнесла и губами онемевшими, точно скованными льдом, прошептала неслышно:
- Да будет воля Твоя...
И тусклый, тончайший золотой обрывок был подхвачен, она крепко его держала и вокруг него наговаривала всё положенное:
- Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое...
Забывая о слабости и точно заново припоминая движения вместе со словами, Алеся выпрямлялась. Она сделала первый шаг, неверный, слабый, за ним другой - и медленно пошла к алтарю.
В тот момент она видела себя со стороны, как в кино: высокая и бледная, порывисто-стройная фигура в чёрном глухом мундире.
У неё многое сливалось перед глазами из-за мигавшего роя свечей, но Алеся всё равно заметила: одна из них, что колыхалась у правого плеча, почему-то не зажжена. Алеся протянула за ней руку и бережно сжала в пальцах, как стебель хрупкого цветка. Она не особенно понимала, что с ней делать, было боязно ловить другую и зажигать от её пламени: взятую свечу Алеся опасалась поломать. И немного растерянно, но с робкой надеждой глядела на неё. И наконец фитилёк расцвёл янтарным огнём.
Сердце забилось чаще. В волнении Алеся подошла к алтарным ступеням и увидела, что перед нею что-то лежит. Она различила до боли знакомые очертания: длинный, холодно сияющий клинок, крестовина с чуть приподнятыми дужками и скромное навершие; красное поле, на нём серебристый шестиугольный крест. Её меч и щит.
И что-то разом всколыхнулось, она поразилась: вот ведь оружие её борьбы и протеста. Вот её революция. Её мощь. Каким примитивным и самоубийственным суждением надо обладать, чтобы не разглядеть истины и переметнуться за баррикады...
Ей снова пришлось отказаться от тяги к называнию. Потому что разыгравшееся в её уме и душе было невыразимо, и совсем не радостно, но прекрасно - и так же сложно, как россыпь и поток бесчисленных органных нот. Алеся стояла, держа у груди зажжённую свечу и - нет, не думала. Она звучала. Это была мелодия страдания и искупления и свободы, дарованной тогда, когда от неё отказался.