Наконец Алеся отстранилась. Юрий Владимирович посмотрел на неё, держа за плечи, точно желая полюбоваться, но тёплая радость на его лице потускнела, глаза блеснули обеспокоенно.
- Алеся, ты как-то неважно выглядишь. Что стряслось?
Она спохватилась: да, забыла, засыпая, сосредоточиться на внешности. Но не это её расстроило: видно, не она одна забыла, как можно управлять своим обликом в мире снов. Ей казалось, что она не виделась с Андроповым целую вечность - и теперь ей снова бросились в глаза происшедшие с ним перемены, и от этого становилось больно.
Обаятельный толстый мальчик, который так её умилял, остался на прежних снимках - нет, теперь он напоминал старого усталого профессора. Лицо его сделалось даже в чём-то красивее, наверное, благороднее и тоньше. Но оттенок кожи был болезненный, желтовато-бледный, а в глазах, стоило ему забыться на долю секунды, проступало утомление и грусть. Волосы сильно поредели и поседели. Ещё казалось, что он с трудом преодолевает вялость рук, а пальцы даже чуточку дрожат.
А стоило ли снова припоминать, с чего началось это разрушение...
Алеся не выдержала, и по щекам у неё поползли две слезы, горячие и большие.
- Ну что ты, что ты? - взволнованно спрашивал Андропов.
- Да вот! - воскликнула Алеся и по-детски шмыгнула носом. Помедлив, она кашлянула. - Представляешь, я тебя ругала, как последняя мегера, за то, что себя не бережёшь, а сама-то что? Так бездарно отравилась! Да знать бы ещё, чем! Но на целую неделю свалилась, и видеться с тобой вообще не могла. Мне если сны и снились, так только кошмары, бред какой-то. А сколько здесь времени прошло, месяца два с лишком? - вот видишь...
- Хорошая моя, но теперь-то ведь пришла? Зачем же сейчас так огорчаться? - пожурил её Юрий Владимирович. - Пошли лучше чай пить. Расскажешь, что да как.
- И ты.
- Конечно.
Они прошли в комнаты. Алеся на ходу тронула Андропова за рукав и сказала:
- Но теперь я постараюсь чаще приходить.
- Как же это получится? - удивился он.
- Неважно. То есть... я сама не знаю. Но придумаю, обязательно!
Придумывать надо было срочно.
Алеся начала с квартиры. Раздёрнула занавески, бесстрашно распахнула окна и балкон в туманную стынь. Перемыла полы, выгребла мусор (удивительно, сколько его повсюду затаилось), протёрла пыль, поменяла бельё, разложила всё, расставила и выстроила, как солдат на плацу. Закончила самой собой: приняла душ и выпила чаю на брусничных листьях.
Со своим организмом она тоже решила сделать попытку примирения. Последнее время душа и тело состояли в напряжённых отношениях, и Алесина загнанная оболочка становилась и в самом деле бренной. Это никуда не годилось. Нет, она не "взялась за ум", дав обет здорового образа жизни. Просто Алеся понимала, что силы ей очень нужны и стоит поддерживать себя в форме.
На самом-то деле сердце ныло, хотелось торопиться, лететь, бежать. От бессилия сжимались кулаки. С волнением нутряная боль за поясницей теперь была жесточе.
Но Алеся как-то раз собрала всю свою волю и засадила себя за раздумья. Выключила музыку, отложила телефон. И постаралась без спешки и без пощады всё продумать и просчитать, даже сознавая, что старания эти обречены на провал. Просто к такому - к такому никогда нельзя подготовиться. Хотя вроде у некоторых получается. Она терялась в догадках: а все эти люди, про которых читано и слышано - были они мужественными, беспристрастными? Было у них завидное самообладание? Или такая же мятущаяся душа, полная сомнений голова? Никто ответить не мог. И Алеся догадывалась, что эти умозрения просто уводили в сторону, беспомощно и наивно отвлекали её от страшного. И, невесело усмехнувшись, она снова тянулась за скальпелем аналитических рассуждений, пытаясь разобраться в ситуации. Потому что хоть какой-нибудь, приблизительный план - лучше, чем вообще никакого.
Нет. Это не сессия. Здесь не выедешь за счёт ущемления: то сна, то питания, то ухода за собой. Всё должно быть идеально. Алеся так решила.
Она нашла в себе силы сосредоточиться на работе - да-да, кои-то веки! Попутно ужаснулась: где-то там, когда-то там она незаметно проскочила границу, после которой любимое дело, о котором столько лет мечталось, превратилось в тяжкий крест. Ещё оказалось, пока она "любила и страдала", от неё уплыли целых два проекта, не особенно больших и эпохальных, и всё равно было обидно. Алеся нахмурилась и закусила губу. Теперь приходилось догонять и доказывать, что она не выпала из обоймы и не сошла с дистанции.
Обойма, кстати - до чего номенклатурное слово. Видимо, в неё это тоже накрепко въелось. И не только потому, что с кем поведёшься, от того и наберёшься. Просто по признаку рождения. По факту свежего наследия. А ведь Алеся и сама была made in USSR, хотя хронологически - чисто номинально. А сейчас, закусив удила и пришпоривая себя изо всех сил, она, казалось, очень хорошо понимала Юрия Владимировича.
Чем закончится эта гонка с самим собой? Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее...
Алеся стала тщательнее относиться к внешности. Теперь это ей лучше удавалось, гораздо меньше напоминало её недавние лихорадочные попытки. Она оглянулась чуть назад, вспомнила, во что одевалась, и устыдилась: всегда могло найтись что-то выдающее - то чулки не в тон, то странная причёска, то "драматическая" помада с самого утра - какая-то досадная нелепица, что при общей вылизанности била по глазам. Ох, слава Богу, сейчас такого не было.
Но вот во сне она не изощрялась. Алеся решила никак не приукрашивать себя перед Андроповым - чтобы не раздражать. Так, ей казалось, будет правильнее. И Алесю осенило, что в чём-то было уместно происходящее с Татьяной Филипповной: Юрий Владимирович её жалел, тревожился - снова вспоминался рассказ любимой Тэффи, "О нежности" - и о себе, должно быть, меньше думал. Правда, была в этом и обратная, печальная сторона. Её Алеся резко, остро видела с самого начала, до этого нового, светло-щемящего прозрения. Неизменно надеясь и неизменно стыдясь своей странной роли, она отчаянно хотела хоть что-то здесь исправить и смягчить.
Хотя как она выглядит в так называемом реальном мире, всё-таки было непонятно. Произошёл странный случай, сущая мелочь, пустяк - но из тех, что въедаются невидимой занозой.
Было в этом что-то от картин Магритта: пустой комитетский коридор с бордовой дорожкой на полу, ряды окон и дверей, две девушки, тёмная и белокурая, в идеальной шахматной симметрии они с Галей Черненко шагали навстречу, и встретились глазами на мгновение - и оно вязко затянулось, как в кошмаре, и в Галиных глазах мелькнул ни более ни менее - а холодный необъяснимый ужас. Алесе стало не по себе; за секунду до того, как она обернулась, Галя метнулась вбок газелью и скрылась за одной из дверей. Да, вроде вспомнила что-то и кинулась в кабинет. А такое чувство, что могла бы выйти и в окно. Обернувшись, Алеся ничего за собой не обнаружила. Всё тот же коридор. Значит, смотрели на неё. Что же увидела Галя?
Стало неприятно. Правда, в тот же день Черненко ей приветливо улыбалась, как обычно. Но думать не хотелось, что это в принципе было. Имелись задачи поважнее.
Поход на Кальварию разрушил душевное равновесие, а пребывание в храме - вернуло. И теперь Алеся словно утратила страх, верила, что "ничего ей не сделается" - и это напоминало не прежнюю беспечность, а некую высшую уверенность в неуязвимости. А может, она просто думала, что нечего терять - не считая неизбежных потерь.
Алеся напоминала пловца, сигающего со скал в неположенных местах. Она роняла голову на руки во время обеденного перерыва, наловчилась после домашних хлопот отключаться на четверть часа а-ля Штирлиц, перестала брать с собой книжки в транспорт, потому что постоянно задрёмывала - то в троллейбусах, то в метро. И почти никогда не бывало срыва. Было достаточно сосредоточиться на одном предмете - а это уж проще простого, потому что об Андропове она и так думала постоянно.