Только иногда, когда даже в знак восхищения отдельной мыслью или словом Алеся награждала Андропова какой-то лаской, она снова видела призрак близкого поражения в битве длиною в жизнь. Но она тем нежнее прикладывалась к его похудевшей шее и с горьким умилением замечала, что эта дряблая старческая кожа напоминает измятый маковый лепесток; она целовала его больные глаза, не выносящие яркого света, и со светлой улыбкой говорила, что они как незабудки, - и как это можно не заметить? Ведь сколько она видела халтурных портретов, где глаза у него карие, нет, ну это же безобразие, разве лень выяснить правду, а не ориентироваться только на южную внешность? Андропов по-доброму над ней посмеивался - над этим негодованием и над её детским обожанием. А она подносила к губам его руку и снова называла "греческим князем".
А потом она подарила ему рисунок. Робко улыбаясь, протянула и спросила:
- Узнаешь?
- Как же, как же, - удивлённо отозвался Юрий Владимирович. - Ну ты и шельма! Точно решила из меня старорежимного сделать. А ведь похоже. А как тонко, тщательно.
Это был не в полном смысле портрет. Взяв одну из любимых, хотя довольно поздних, фотографий Андропова, где он стоит в окружении членов Политбюро и чему-то аплодирует, Алеся запечатлела его руки. И вложила в эту работу всё своё мастерство.
А он не остался в долгу.
В следующий раз обсуждали стихосложение. Алеся делилась своими впечатлениями, рассказывала в который раз о том, как начала писать, снова посокрушалась о том, что по-русски не выходит. И тут Андропов неожиданно попросил её что-то прочесть. Алеся стушевалась, лицо у неё стало почти испуганное: её мечта прочесть стихи собственной музе относилась к числу тех странных желаний, о которых тайно вздыхаешь и исполнения которых очень опасаешься. Она полезла за телефоном, потому что наизусть ничего не помнила.
Покашляв, выбрала что-то о Минске, потом пошли рассуждения о творчестве. По ощущениям было куце, чего-то не хватало. Вообще, у Алеси скопился целый сборник, по её собственным словам, "картинки бытия" - но совершенно незаметно появился и второй. В его существовании она и самой себе признаться не хотела, и потому окрестила его "картинками небытия". Но уж и ей было нельзя отрицать тот факт, что после знакомства с Юрием Владимировичем она писала как бешеная - и не только вдохновлённая им как музой, но заражённая его примером.
И она, волнуясь, прочитала оттуда, в том числе два лирических, весьма красноречивых. Читала без особого пафоса, скорее, тоном задушевно-повествовательным - интонационные красивости она терпеть не могла и считала пошлыми, искусственными. Пару раз, конечно, сбилась и кашлянула.
Замерла.
Она боялась, что над ней посмеются. Одному любопытному из Харькова прислала как-то - он и спросил: "Эмм... и с каким настроем это надо читать?". В его словах уже ощущалось недоумение и издёвка. И не то, чтобы Алеся написала плохо. Она написала смешным нелепым языком, негодным для выражения великого и который в принципе нельзя воспринимать всерьёз. Конечно, можно любую такую язву записать во враги народа (своего, естественно, а не в отвлечённом смысле) - но след-то на душе останется.
Алеся молчала. И Юрий Владимирович тоже. А потом сказал задумчиво:
- Как хорошо. А у тебя и правда талант. И язык ещё такой интересный, оказывается - странный, но красивый... Жаль вот, Громыко при мне ни разу так не разговаривал - а ведь он вроде знает, он же тоже из ваших?
Алеся просияла:
- Конечно!
- Жаль, что ты раньше так отнекивалась и читать не хотела, - вздохнул Андропов. - Когда я ещё твои стихи услышу?
И Алеся читала ему весь вечер. А перед прощанием он сам сунул ей в руку какой-то листик, она развернула посмотреть, а Андропов чуть не вскричал, по-мальчишески горячо:
- Нет-нет-нет! Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас. Когда домой придёшь.
Алеся залилась краской и пожала плечами. Ну что же...
Утром она обнаружила на тумбочке белый плотный листок, сложенный вчетверо, и расправила. И пока разбирала этот размашистый, округло-стелющийся почерк, на лице расцветала улыбка. А потом она и вовсе выбросилась из кровати, взметнув одеялом, как плащом тореадора, и на кухню не пошла, не побежала, а попрыгала галопирующим подскоком - от избытка чувств.
Ты явишься из ниоткуда
В мундире чёрном, точно враг,
А после осветишь улыбкой
И снова канешь в полумрак...
Загадка вся, противоречье,
Меня сразила ты смятеньем,
И покорила безвозвратно:
К тебе души моей стремленье.
Одним лишь тёплым своим словом
Ты лечишь горесть, милый друг,
Одним касанием легчайшим
Избавишь от тоски и мук.
Я не прощу себе измены
Той, что всю жизнь я берегу,
Но и тебя терять так страшно!
С тобой расстаться не могу.
Это было так классично и мечтательно, так наивно, трепетно, так напоминало стихи из старинных альбомов, что у Алеси предательски защипало в носу. А ещё - какая предельная откровенность в последних строках, вот его отношение как есть...
При следующей встрече они оба ничего не сказали. Юрий Владимирович только посмотрел вопросительно - а Алеся молча его обняла и кротко поцеловала в губы.
А в другой раз они обсуждали разные приёмы, да кто как красуется, что для этого делает, обсуждали и Алесиных современников, и Бродского, она успела его три раза обхаять и два раза похвалить, потом перешли к стихам самого Юрия Владимировича. Он немного смутился, пожал плечами с улыбкой, да что тут рассказывать, потом разговорился. И оказалось, что творческие переживания у них с Алесей практически одинаковые: и боязнь упустить мысль, и желание вложить её в изящную форму, и бессознательный поиск этих форм и ритма между делом, и внезапное желание что-то записать. А когда нет бумаги под рукой - так и ходишь с этой рифмой весь день, как дурак, повторяешь, повторяешь, словно пришёл в магазин и авоську забыл, всё в руках неси.
А при расставании Юрий Владимирович снова передал ей листок. Алеся без слов взяла его, не развёртывая.
А вот это стихотворение было уж совсем неприличным.
Меня учили отрицанью,
И я не верил никогда.
Но тут явилась ты невольно,
Как путеводная звезда...
Не в силах я забыть все клятвы,
Но не могу кривить душой:
С тобой и в Бога я поверю;
И прошепчу я: "Ангел мой..."
Алеся спешно положила, почти бросила, листок на стол и прижала руки к щекам. Они горели - что и требовалось доказать.
Это было уже слишком. Оба стихотворения были сентиментальны и чисты, но через эту ясную прозрачность проглядывали всё же и трещинки, и пузырьки, как бывает то в стекле или во льду. Делать неутешительные выводы - к этому у Алеси был особый дар. И здесь вместе с трогательной негой сердца её касался тонкий ядовитый шип: в изумлении перед их несхожестью не было ничего удивительного, но в обоих случаях она оказывалась провокатором и разрушительницей устоев.
С одной стороны, ничего страшного. Когда-то из-под пера Андропова вышли получившие потом известность строки: "И пусть смеются над поэтом, И пусть завидуют вдвойне, За то, что я пишу сонеты Своей, а не чужой жене". Но вот уж тут придраться не к чему: Алеся-то не жена. И не то, что чужая - а вообще ничья.
А эта неожиданная ангельская тема? Очевидно, старомодная образность, такая чисто "альбомная" чувствительность - законы жанра. Кроме того, вопрос стиля. И почему б ему за годы необычных встреч и сокровенных разговоров не проникнуться её духом, её чувством прекрасного? Ни о каком обращении речь не идёт.
И всё равно ей в ноздри, в голову заползла тонкими струйками ледяная жуть. В поэзии можно и оговориться, и вполне бессознательно зашифровать такое... Алеся вновь и вновь перечитывала подаренные стихи. И убеждалась: даже они - клеймо. Если она и ангел, то ангел-истребитель. Всё, чего касался легендарный царь Мидас, обращалось в золото - всё, чего касается она, обращается в прах. Конечно же, не стоило обобщать: так уж и всё... Но что делать, если Юрий Владимирович был для неё всем?