А ей ведь и правда становилось легче. Не так казнило собственное бессилие.
Но - даже он...
Алеся не только наяву, но и во сне плакала, и расстроила Юрия Владимировича, и пришлось что-то плести о ком-то из функционеров, и слушать от него беззащитные неубедительные утешения - хотя он сам был плохо информирован и огорчался по этому поводу.
А он, тем временем, делился идеями о кадровых перестановках, хотя ему очевидно было не до этого. Дело в том, что Горбачёв уговаривал Андропова ввести в Политбюро Воротникова и Соломенцева, кандидатом сделать Чебрикова, а секретарём ЦК - Егора Лигачёва. Говорил: "Это наши люди", уверял, что поддерживать они будут в любой ситуации.
Алеся с отвращением выслушивала рассказы об этих визитах. К Горбачёву она относилась, как к последнему королю Речи Посполитой, Станиславу Августу Понятовскому - смазливому бездарному любовнику Екатерины Второй. Она всегда называла его предателем и тряпкой, притом что к советским реваншистам даже с натяжкой не относилась. Её подруга Влада ненавидела Горбачёва вполне открыто за то, как он обошёлся с Громыко. Она тоже оскорблялась и переживала за любимого министра, но всё равно не с той остротой - и только теперь ей стали сполна знакомы подобные муки. Может, даже более утончённые - ибо всё неявно, отложенно, исподволь.
Когда-то, когда она была страстной бонапартисткой, она не могла читать Толстого - от возмущения пылала и принималась, как ягуар, метаться по комнате. Сейчас было то же самое от заново вскрытых, как надрез на коже, подозрений. И Алеся не выдержала и снова понеслась на Кальварию, хотя заклинала себя перед тем страшными клятвами, что не ступит туда больше ни ногой.
Её встретила Пани. Её бледное лицо, как с картин Кранаха, удивлённо просияло:
- Надо же, панна Стамбровская! Мы за вас обеспокоились, вы так были растревожены. Но я рада, что вы снова почтили нас визитом. Что угодно вам узнать теперь?
Алеся не была настроена на глубокое погружение, хватило ей последнего раза. Она просто сумрачно протянула Пани фотографии Чебрикова и доктора Чазова. А потом, помедлив, вынула из потайного кармана сумочки фотографию Андропова. Холодным, но подрагивающим голосом изложила вопрос. От нахлынувшего бессилия опустилась на лавочку у случайной могилы и застыла.
Госпоже Кальварии она доверяла. И всё равно закрыла глаза, и хлынули волны, пошли частоты, и шум, и передача.
Пани тронула её за плечо холодной шёлковой рукой. И, разжав чуть привядшие пепельно-розовые губы, вымолвила: "Невиновны".
Её вердикт совпал с Алесиным.
И она сползла с лавки, упала на колени и счастливо, хотя всё равно скорбно, разрыдалась.
Слёзы стали её постоянным спутником. "Что слёзы женские? Вода!" - она как-то вспомнила и возненавидела это высказывание. В то же время и правда стыдилась. Но иначе не могла. Иначе она б давно отравилась или застрелилась.
И, студя свои колени на кладбище, она плакала не только от облегчения. Она поняла, какой была дурой. Как близки были ей и пошлая мнительность, и суеверие. Автор той злосчастной статьи увлёкся построениями и явно притягивал факты за уши, преувеличивал бодрость и силы Андропова - а она ведь его видела, и весной, и летом, видела, какой он больной, хотя держался из последних сил - "на честном слове и на одном крыле". Разве не это - лучшее доказательство? Она каялась. Сожалела, что много сил потратила на отрицание скандальной гипотезы - а стоило бы просто быть с ним.
А ещё она бессильно царапала ногтями землю: если б все эти досужие авторы знали, в чём дело... но никто, конечно, не поверит. А правда более фантастична и страшна, чем можно помыслить. Она читала и откровенно бульварную версию об экстрасенсах, и смеялась этой нелепице, и убивалась потом, насколько она оказалась верна: кто бы мог подумать, что главу Советского Союза медленно казнит юный инквизитор из параллельного пространства?..
Продолжались тошнотворные кадровые игры и рокировки в Политбюро, об этом рассказывал ей Андропов прерывистым голосом, изо всех сил пытаясь изобразить деловитость и жизнелюбивый настрой. Алеся слушала с комом в горле и думала: "Успокойся! Ну куда тебе!..". Раздирали сердце воспоминания (а сейчас - впечатления? так ведь?) разнообразных номенклатурщиков.
Горбачёв: "Осунувшееся, отёчное лицо серовато-воскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом".
Лигачёв: "Я зашел в палату, вижу: сидит какой-то человек. Пижама, нательная рубашка, что-то еще такое домашнее. Тут капельница, кровать. Я подумал, что это не Юрий Владимирович, а какой-то другой человек, а к Андропову меня сейчас проводят. А потом почувствовал, что это он. Ну, он это отнёс, наверное, просто на счет моего волнения. Он говорит:
- Ну, расскажи, как ты живешь, чем занимаешься, какие проблемы.
А я понимал, что долго докладывать не могу, потому что человек болен. Доложил кратко по работе. Потом еще минут десять-пятнадцать поговорили, чаю попили. Он сказал:
- Егор Кузьмич, решили вас дальше двигать.
Я поблагодарил и поехал.
Это было в декабре, а в феврале он ушёл из жизни..."
Гриневский, руководитель советской делегации на переговорах в Стокгольме о разоружении в Европе: ""В палате сидел какой-то сгорбленный человек с лохмами седых волос. Сначала я даже не понял, кто это, и только потом дошло - передо мной сам генеральный секретарь ЦК КПСС. Он очень сильно изменился: ещё больше похудел, осунулся и как-то сник".
И всё это Алеся наблюдала своими глазами. Всё было так, как можно представить: одинокая палата, тяжёлый медицинский запах, обступающие со всех сторон аппараты, паутина капельниц, а в ней совсем ослабший, поседевший до снежного инея Андропов с покорно смеженными веками и почти прозрачными руками поверх одеяла. С другой стороны, подготовиться к такому невозможно. И сердце у неё обливалось кровью.
Процедура гемодиализа длилась порой несколько часов. Алеся не могла оставаться с Андроповым до конца. Просто целовала в щёчку и держала за руку, сколько было возможно. Потом возвращалась к "реальности", которую воспринимала как тяжкий крест.
Как-то раз Юрий Владимирович собрался с силами и задержал Алесину руку в своей. Алеся вздрогнула и посмотрела вопросительно - а он тихо и застенчиво сказал:
- Прости.
- За что? - изумлённо спросила Алеся.
Юрий Владимирович отвёл взгляд. Он вздохнул и проговорил стыдливо:
- Я вечно тебя донимаю. Я же ни с кем из врачей и сестёр так себя не веду - ну прости меня, Лесечка, милая... это очень недостойно, я знаю, но это... это...
Он не смог окончить фразу и отвернулся. Наверное, у него предательски заблестели глаза. Алеся не видела. Лишь осторожно сказала:
- Это значит, что ты со мной сроднился? Не страшно, Юрочка. Можешь меня ругать. Я ведь неумелая, бестактная частенько. Да можешь мне любые обидные вещи говорить! - если тебе от этого легче станет. Я не принимаю близко к сердцу. Ну, я ведь и сама такая. Это тебе повезло, что я при тебе не болела, иначе б ты такое услышал...
Он тогда и вовсе не захотел к ней оборачиваться, и Алеся, погладив по плечу, оставила его.
Юрий Владимирович превратился в капризного грустного ребёнка. Он и по-прежнему оставался в ясном уме, говорил на серьёзные и значительные темы. Хотя из-за нарастающей интоксикации организма терял временами сознание и уплывал к далёким пределам. Но он то и дело хватал Алесю за руки, а потом, когда совсем ослаб, смотрел умоляюще, хотел, чтобы его гладили, целовали, говорили нежные слова - за любое тёплое прикосновение держался он, как за соломинку.
Юрий Владимирович закрывал глаза и, ощущая волны забвения, полностью отдавался лепестковой тиши её губ, трепету пальцев. А Алеся вспоминала фотографию трёхлетнего мальчика, и так же бережно обращалась не с дитятей, а с больным умирающим стариком, который всё равно для неё назывался Юрочкой.