Неподалеку от нового цеха видна была старая кузня. Ее огни тускло светились сквозь закопченные стекла, да и вся она рядом с красавцем цехом казалась еще ничтожнее и грязнее, чем обычно. Там по-прежнему работали, но дни старой кузни были сочтены. Ребята оттуда то и дело бегали любоваться на новое оборудование.
Одновременно с этим цехом была перестроена столовая. В первый же день кузнецы облюбовали уютный столик в углу, подальше от крикливого радиорупора.
– А ну, и я к вам! – сказал, подходя, Слижюс.
Заказали обед, поставили пиво и вспомнили о Нарбутасе. Копытов сказал, обводя широким жестом столовую с ее цветами на столах и картинами на стенах:
– Как бы это понравилось Антанасу, а? Он ведь знал толк в красивых вещах.
Виткус подтвердил:
– Да, уж такого щеголя, как наш Антанас, надо поискать.
Чем дальше, тем больше маленький старый кузнец становился легендой завода. Юнцы, только пришедшие в цех из ремесленных училищ, по правде сказать, считали Нарбутаса личностью вымышленной. Они просто не верили всем этим живописным байкам о его необыкновенной силе, фатовстве, ошеломительном остроумии и непревзойденном искусстве кузнеца. Еще в училище их предупреждали, что для старых подручных нет большего удовольствия, чем разыгрывать желторотых ремесленников.
Зайончковский пожал плечами.
– Так-то оно так, – сказал он. – Антанас – мужик невредный. А все ж, между нами говоря, он был порядочным задирой и хвастуном. И за что только люди его так любили…
Виткус вздохнул и сказал:
– Любовь есть любовь…
На этот раз никто не спорил с Виткусом: да, любовь есть любовь…
– А все-таки, мужчины, – сказал Копытов, хмурясь, – надо бы раздобыть адресок его родичей и черкнуть ему парочку слов туда, в Укмерге, или где он там. Старику это было бы приятно…
Он замолчал. Потом буркнул:
– Да и вообще…
– Что вообще? – спросил Слижюс.
– Ну, вообще… как он там и что… Мы ж ни черта о нем не знаем…
Друзья переглянулись. Одна и та же мысль мелькнула у всех. Никто не решился высказать ее. Сделал это со свойственной ему резкостью Зайончковский:
– Жив ли он еще?
Наступило молчание.
За соседним столиком кто-то сказал:
– Жив.
Там сидели подручные, расположившиеся, как обычно, рядом с кузнецами.
– Кто это сказал? – спросил Слижюс.
– Я… – ответил, смутившись, Губерт.
– А ты откуда знаешь?
– Кто? Я?…
– Тебе сказал кто-нибудь? Да что ты молчишь?
– Я ничего не знаю, – проворчал юноша.
– А почему ж ты сказал, он жив?
– Я просто так думаю.
– Ах, ты просто так думаешь. А ну-ка, подойди поближе… Давай, давай веселей.
Подручный нехотя приблизился. Копытов и Слижюс взяли его в оборот, и в конце концов Губерт признался, что случайно встретил Нарбутаса на улице и проводил его домой.
– Что ж ты молчал до сих пор?
Губерт пробормотал, отвернувшись:
– А он не велел мне говорить…
Чувствовалось, что Нарбутас по-прежнему оставался для своего бывшего подручного высшим авторитетом. Губерт ни за что не хотел сказать, когда он встретил старого кузнеца.
– Он мне сказал – не говорить, – упрямо повторял молотобоец.
Только после того, как Слижюс напугал Губерта, что из-за него «старик подохнет, как пес под забором», а Копытов добавил, что, «может, он уже сейчас труп», струхнувший подручный признался, что встреча произошла вчера.
Рано утром – еще не было пяти часов – Слижюс пришел к кузнецу. Он спал. Слижюс растолкал его.
Комнату, видать, давно не убирали. Все было покрыто толстой мохнатой пылью. На полу – кучи объедков. Книги, знаменитая библиотека Нарбутаса, ссыпались с этажерки и валялись у стены беспорядочной грудой. Воздух в комнате пропитан затхлой кислятиной.
Нарбутас не проявил удивления, увидев Слижюса. И это равнодушие огорчило токаря больше всего. Казалось, в кузнеце не осталось ничего от прежней живости. Слижюс не мог без боли смотреть на его лицо, неподвижное и напряженное, как у слепца. Что бы ни говорил токарь, все его уговоры, все призывы воспрянуть духом, вспомнить старых товарищей, вернуться к жизни тонули, как в подушке, в этой странной флегме.
– Оставь меня, – сказал старик хриплым, словно заржавевшим от молчания голосом. – Когда вы наконец оставите меня в покое?…
Такая мольба была в его голосе, что Слижюс содрогнулся от жалости.
– Послушай, Антанас, – сказал он неуверенно, почти убежденный словами Нарбутаса, но все еще не в силах покинуть старого кузнеца, – ведь я к тебе по-доброму, я хочу убедить тебя, чтобы ты…
– Ах, – прервал его Нарбутас, – чем ты можешь убедить меня? Сам бог пытался убедить меня, и то не вышло.
В этих словах на миг прозвучало что-то от прежнего Нарбутаса, от его насмешливой гордости. И это несколько подбодрило Слижюса.
– Так тебе бог что предлагал? Могилку небось? А я тебе предлагаю дело. Твою прежнюю работу, слышишь? У горна. Молотом.
Когда они подошли к заводу, улицы были еще темны. Только краешек неба далеко на востоке начинал бледнеть. В цехах светились огни, завод работал безостановочно в три смены.
Они приблизились к новому корпусу. Под стенами его громоздились яшики с механизмами. Цех был еще пуст. Даже ворота еще не были навешены. Внутри вкусно пахло свежей краской.
Сквозь стеклянную крышу мерцали звезды. Гул завода приходил сюда смягченным. Как всегда, множество шумов из разных цехов сливалось в одно мерное мощное дыхание. Иногда полутемный пролет, где брели она, спотыкаясь, вдруг озарялся ослепительными вспышками. Это в соседнем цехе опорожняли ковш с пылающей сталью. Меркли звезды, и на секунду выплывала из мрака кряжистая спина Слижюса, шагавшего впереди. Эхо его шагов дробно прокатывалось под высокими сводами.
Сзади тащился Нарбутас, неслышно волоча ноги в калошах и опираясь на клюшку. Ему было скучно и зябко. Из окон, не всюду еще застекленных, несло холодом. То и дело токарь словно ненароком касался кузнеца рукой, чтобы убедиться, здесь ли он еще.
Наконец они остановились. Слижюс включил свет. Загорелась тусклая лампочка.
Он коротко сказал:
– Ну, вот он.
Они стояли перед пневматическим молотом. До сих пор Нарбутас видел такие только на картинках. Никогда в Вильнюсе – ни в польские времена, ни позже, при Сметоне, – да и во всей старой Литве не было этих механических геркулесов.
Что-то вроде удивления мелькнуло в тусклых глазах кузнеца.
– Самый маленький, – продолжал Слижюс. – Мы его установили первым. Другие, – он махнул рукой в сторону двора, – ты же видел, еще там, на улице. То громадины, там на каждом будет целая бригада – и кузнец, и подручный, и машинист. А на малютке этой, – он слегка коснулся могучей станины молота, – весь штат – один кузнец.
Он значительно посмотрел на Нарбутаса и, помолчав, добавил:
– С начальством я дотолковался. Говорю: человек заскучал на пенсии. Ну, они же все-таки с пониманием. Ох, говорят, если бы нам вышло вернуть Нарбутаса! Пусть, говорят, попробует себя на пневматическом, пока цех еще не вступил в строй. А вдруг, а? А не выйдет, никто не узнает. А я почему-то думаю, Антанас, что выйдет. Это ж все-таки не кувалдой махать, а?
Ничего не выразилось на сонном лице Нарбутаса. Он огляделся.
– Горн – вот он, – показал Слижюс.
И прибавил извиняющимся голосом:
– Покуда старый. Твой же. Скоро поставим камерную печь.
Помолчал и снова:
– И манипулятор наладим. И обдувной вентилятор. И вообще все будет, как говорится, высший сорт «А». Как в самой Москве.
Он хлопнул Нарбутаса по плечу, рассмеялся и сказал:
– Ну что, Антанас, еще не вечер, а?
Кузнец ничего не ответил. Он скинул пальто и снова поискал глазами вокруг себя.
Слижюс сказал дурашливым голосом:
– Вот гардеробчика, извиняюсь, не приготовили.
Он развел руками с комическим сожалением. Он пытался развеселить Нарбутаса.