Выбрать главу

Мистер Дуглас рассказал мне про Брамбиллу. Вам это имя ничего не скажет, если вы не из наших. Он был итальянцем. Давным-давно. Проиграл Тур в самый последний день, а это нечасто случается. Но мистер Дуглас рассказал мне про него не потому. Он был настоящий профи. Крутой мужик. Когда ему казалось, что он не до конца выкладывается, он шлепал себя по лицу, и бил насосом, и не позволял себе ни глотка воды, хоть она у него еще оставалась. Крутой характер. Нужно быть еще и немножко свихнутым, чтобы делать то, что делаем мы. Ну так был он известным гонщиком и сделал неплохую карьеру, ну и постарел. И однажды его товарищи пришли повидать его и нашли в конце сада. Он копал яму, ну, вернее, узкую канаву, но очень глубокую. И знаете что он делал? Он хоронил свой велосипед. Хоронил вертикально, как он на нем ездил. И его товарищи спросили, что он затеял, и Брамбилла сказал им, что он делает. Он хоронил свой велосипед, потому что считал, что больше не достоин на нем ездить. Мистер Дуглас сказал, чтобы я не забывал эту историю. Никогда. И я не забыл.

HERMITAGE[113]

Hermitage. Перевод И. Гуровой

Они увидели его с парохода на Пойак, его рябой фасад все еще был на четверть освещен предвечерним солнцем. Сели на пароход они в Бордо вблизи от Плас-де-Кэнконс в одиннадцать и расположились в плетеных креслах под полосатым тентом. На фордеке прямо под ними сгрудились пассажиры третьего класса, отмеченные наличием живности, энергией и шумом. Флоренс ощутила себя обессиленной таким свидетельством нормальной жизнедеятельности, игнорирующей жару, а вот Эмили словно черпала из нее бодрости.

— Только погляди на этого мужчину, Флоренс. Он не просто разговаривает, он ВЫТАНЦОВЫВАЕТ разговор.

— Думаю, он говорит что-то совсем будничное.

— В таком случае, — возразила Эмили, настаивая на своем, — в таком случае его манера говорить позволяет ему преображать будничное. — Она взяла альбом и начала зарисовывать жестикулирующего остроносого субъекта, его непокрытую голову, синюю блузу, короткую трубку и струящиеся руки.

— Хотела бы я воспринимать преображения, как ты, милая моя Эмили. Они словно бы окружают тебя. А теперь ты еще больше преображаешь этого человека, претворяя его в искусство.

— Тебе не удастся испортить мне настроение. И к тому же мы все верим в преображения. Ты просто маскируешь их, называя практическими улучшениями.

Они сидели с непринужденным спокойствием, две англичанки тридцати с чем-то лет, обе в матросских шляпах и коричневых туфлях, а пароход лавировал в зимнем лесу корабельных мачт. Гудки здесь были самыми громкими птичьими трелями. Буксир «Эркюль» взбивал пену на реке café au lait;[114] небольшие суда проскакивали перед носом, как водомерки. Они отсутствовали три недели и приближались к самой южной точке своего путешествия. Скоро, как бывало каждый год, они отправятся назад, каждая в свою эссекскую деревню к ветрам с Уральских гор и морозящим разговорам фермеров-турнепсов. Конечно, эти тупицы выращивали и многое другое, но в разговорах между собой Флоренс и Эмили называли их только так.

— Я никогда не выйду замуж, — внезапно сказала Флоренс. Она просто констатировала факт. Без малейшего сожаления.

— В любом случае, — сказала ее подруга, развивая, а может быть, дублируя ее мысль, — достоверно известно, что фермер-турнепс никакому преображению не доступен.

Пароходик лавировал между берегами, забирая на борт и высаживая торговцев и крестьян, живность и священников. Гаронна обнялась с Дордонью и стала Жирондой. Юбка Эмили вздувалась от ветра, пока она не прижала к ней карту Медока,[115] на которой были указаны его шато.[116] Она поднесла к очкам небольшой полевой бинокль и сгорбилась в исследовательской позе, так хорошо знакомой ее спутнице. Напротив Бейшевель Эмили сообщила, что это шато некогда принадлежало адмиралу, что каждый корабль, проплывавший по реке, был вынужден спускать парус — baisser la voile, — и это выражение преобразилось в нынешнее название.

Подумать только! — бодро заметила Флоренс.

Эмили по очереди указывала Марго и Дюкрю-Бокайю, Леовиль-ле-Каз и Латур, присовокупляя к каждому названию живописности из «Бедекера». За Латуром, приближаясь к Пойаку, пароход держался у самого берега. Позади них зеленым вельветом тянулись расчерченные виноградники, впереди показался сломанный причал, а за ним лоскут вельвета с большим черным пятном. Дальше, чуть выше, плоский фасад, коричневатый от солнца, с короткой террасой, полузаслоняющей окна нижнего этажа. Подфокусировавшись, Эмили обнаружила, что балюстрада террасы потеряла несколько балясин, а другие сильно перекосились. Флоренс забрала бинокль. Фасад зиял большими дырами, стекла в верхних окнах были разбиты, а крышу словно сдали под агрономические опыты.

Не совсем наш эрмитаж, — сделала она вывод.

Так что, посетим его завтра?

Это под дразнивание для коротания времени сложилось мало-помалу за последние два года их поездок во Францию. Праздные взгляды намекали на иную жизнь: бревенчатый крестьянский дом в Нормандии, щеголеватый бургундский manoir,[117] шато в глуши Берри. И теперь возникло что-то вроде почти серьезного намерения, в котором ни та, ни другая себе не признавались. А потому Флоренс объявляла, что их эрмитаж вновь не обретен, и вскоре они его посещали.

Шато Допра-Баж не числилось в большой «Классификации 1855 года». Оно было скромным cru bourgeois,[118]16 гектаров, засаженных каберне-совиньоном, мерло и пти-вердо. В последнее десятилетие филоксера зачернила зеленый вельвет, и его ослабевший, обедневший владелец неуверенно попытался высадить новые лозы. Три года назад он умер, оставив все молодому парижскому племяннику, который снобистски предпочитал Бургундию и старался избавиться от Шато Допра-Баж как можно быстрее. Но никому из соседей не улыбалось обременить себя больным виноградником. Régisseur[119] и homme d'affaires[120] поэтому кое-как обходились сезонными работниками, производя вино, которое, как признавали даже они, пало до уровня cru artisan.[121]

Когда Флоренс и Эмили вернулись во второй раз, мсье Ламбер, homme d'affaires, коротышка в черном костюме, фетровой кепке и с острыми усами, державшийся и угодливо, и властно, неожиданно обернулся к Эмили, которую счел помоложе, а потому более опасной из двух, и грозно спросил:

— Êtes-vous Américaniste?[122]

Не поняв, она ответила:

— Anglaise.[123]

— Américaniste? — повторил он.

— Non,[124] — ответила она, и он одобрительно крякнул. У нее было ощущение, будто она выдержала какой-то экзамен, понятия не имея, в чем он заключался.

На следующее утро, завтракая устрицами и поджаренными колбасками, Флоренс произнесла задумчиво:

— Нельзя сказать, что у них здесь есть ландшафт, скорее одни контуры.

— Значит, это не явится такой уж большой переменой после Эссекса.

Обе заметили соблазнительность перехода «могло бы» и «могло» в «есть» и «явится». Они теперь приехали во Францию на пятое лето. В отелях они делили одну кровать, а за столом разрешали себе вино, и после обеда Флоренс выкуривала одну сигарету. Каждый год это было пьянящим бегством на свободу и оправданием их жизни среди турнепсов, и укором ей. До этих пор их экскурсии в среду французов были легким флиртом. Теперь Эмили чувствовала, словно что-то (не судьба, но какая-то сила пониже, управлявшая их жизнями) поймало ее на слове.

вернуться

113

Место уединения, жилище отшельника, эрмитаж (фр.).

вернуться

114

цвета кофе с молоком (фр.).

вернуться

115

Медок — историческая область на юге Франции.

вернуться

116

замок, господский дом (фр.).

вернуться

117

усадьба (фр.).

вернуться

118

Здесь: винодельческое хозяйство (фр.).

вернуться

119

Здесь: винодел (фр.).

вернуться

120

Здесь: управляющий (фр.).

вернуться

121

низкосортное вино (фр.).

вернуться

122

Вы американистка? (фр.)

вернуться

123

Англичанка (фр.).

вернуться

124

Нет (фр.).