В тот год жара, однако, продолжалась.
Она все не кончалась и не кончалась.
Листья в лесу утратили сочность и мягкость, шелестели застывшие, сожженные. Лес горел каким-то безумным желтым светом в то время года, когда ему совсем не положено одеваться в желтый наряд. Ни одна птица больше не пела, а если и слышны были птичьи голоса, то это были хриплые испуганные крики. Только ворон, которому все нипочем, каркал над иссохшим лесом. Слишком рано, совсем еще летом, ноги ее утопали в сухих листьях. И вдруг на голой земле среди редких листьев она снова наткнулась на мертвую птицу - птичий скелет совсем распался, и отдельные части его поблескивали, разбросанные по каменной, потрескавшейся земле, словно части сломанного украшения. Клюв и хрупкий череп в одной стороне. Тонкие сильные дуги ребер, под которыми когда-то сердце каждым своим ударом опровергало закон земного притяжения, - в другой. Все разрозненное, бессильное.
Тогда, после 1905 года, власти стали вновь наводить порядок, восстания в провинциях были одно за другим подавлены. Введен был новый, более полный полицейский надзор, усилилась система доносов. Всходили и пожинались новые урожаи, народ возвращался на свои наделы. Снова люди продавали и покупали, снова в селах на посыпанных песком площадях шумели и гудели большие ярмарки.
Только то тяжелое время, однажды пришедшее, все еще жило, подчиняясь своему собственному летосчислению. Оно не исчезло, не растворилось, а поселилось в сознании людей, словно отложило там личинки и теперь медленно и загадочно размножалось. Оно заползло под кожу и вздувалось опухолью. Таким образом всё и вся стало двойственным, у всего появился двойной смысл. Чем ближе человек к кому-то подходил, там больше чувствовалась эта раздвоенность, двойственность. Что, собственно, читалось на лице человека, обычного кашееда, если встать с ним лицом к лицу? Самые близкие люди теперь могли оказаться самыми непонятными, самыми опасными. В умах людей настало волчье время, время насекомых, за человеческой маской скрывалась морда зверя. (А скоро эта морда уверенно и неумолимо вступит в мир людей, чтобы править им и опрокинуть его, чтобы отделить людей друг от друга, словно бритвой полоснув, и в то же время приковать их друг к другу железными оковами.)
Время это напоминало темные околоплодные воды, в такое время трудно было надеяться.
И в третий раз пошла осиротевшая теперь приемная дочь в лес, чтобы найти там что-то, а что - и сама не знала. Она упорно и упрямо возвращалась туда, на свои протоптанные тропинки, все искала кого-то. От зари до сумерек - тогда уже стояли ранние сумерки - всматривалась она в высокие, черные, раскачивающиеся кроны деревьев, в пляшущие тени шелестящих кустов, в самые кущи, где скользили, убегая, отсветы грядущего. Она видела это грядущее своим внутренним зрением: будто солнце катится к ней над лесом, будто блестит что-то в глубине источника - настанет воскрешение из мертвых, кто-то вернется издалека.
Только иволга не возвращалась, ведь иволга умерла, в ледяном лесу гнездились тени. И она шла обратно в село, к людям, нести свой крест.
Лес же все горел пожаром, непонятный и чужой. Листья осыпались на землю, сбивались в кучи, ложились толстым шуршащим слоем, шептали пустыми нечистыми голосами. Она по щиколотку утопала в кружащемся вихрем, сухом, дымящемся фальшивом золоте, совсем не в то время года. Все чаще ей попадались мертвые животные, с космами меха на отощавшем теле. Теперь лес был просто голым залом с колоннами. Кусты стояли тихо, словно зимой. А невыносимая жара все продолжалась, до глубокой осени - словно кто-то задумал очистить и сжечь все, и может быть, там, когда все засохшее исчезнет, из тлена восстанет мир, сильнее и богаче прежнего.
Вдруг, почти незаметно жара перешла в холод.
Снегу в ту зиму выпало очень мало. В холодную зиму голая почва - самое страшное. Все тогда делается жестоким, ледяным. Это был первый год, когда стало отчетливо видно, что что-то действительно меняется в самой основе механизма. Что-то словно сместилось. И не то чтобы неурожай случился или болезнь. Просто все вдруг стало чужим, неправильным. Менялась самая сущность бытия - гигантскими шагами приближалось что-то неизвестное.
Смерти становилось все больше и больше.
Старухи в церкви пластом лежали, стеная, касались они земли и камней, в синагоге старые евреи махали своими молитвенными покровами, как бело-синими крыльями, крыльями плача. Старики ясновидцы понимали, что движутся к своему пределу - они стенали и кричали во сне, все глубже и глубже погружались в сновидения, приближаясь к тому пределу, когда сон победит и станет всем, лето и зима стали для них теперь одним вечным временем года, они стояли на грани времени. Это огромное солнце всех солнц, кипящий вулкан - центр мира - от них далеко, далеко. А они - здесь, где все еще царит немое ожидание, день всеобщего священного отдохновения, где над лесом все еще висит бледная от холода тень солнца, где все затенено, обернуто белыми тенями.
А смерти все больше и больше.
Однако она знала, что где-то в мире есть у нее сестра - какая-никакая, а надежда.
И вот однажды оставила она свою работу в селе, оторвалась от той жизни, которой жила, бросила все и отправилась искать сестру. Старики родственники с плачем простились с ней, а она их приободрила своей надеждой найти сестру мол, вернутся они обе вместе, и все станет лучше. И отправилась в путь. Побрела по серым дорогам, по белым дорогам, через болота, мимо озер и лесов, через старые и новые, сожженные, кое-как залатанные города. Вода благоухала, кричали птицы, мир был бесконечным, его и взглядом не окинешь, как же ей отыскать пропавшую?
Она все шла и шла. Много месяцев шла она. Стояла на ярмарках и проповедовала, торговала библиями и цветными картинками. И вот в один октябрьский вечер добралась она до огромных, пугающих окраин Санкт-Петербурга - там, в вечернем тумане, что-то двигалось и завывало, словно скулил и потявкивал огромный связанный зверь, в сумерках горели миллионы свечей, будто миллионы беспокойных глаз. Так и брела она по городу - и какой это был день? какой год? Необозримая толчея людей на углах улиц с высокими, крутыми, черными в дымчатых сумерках домами. Густая толпа народа льется вперед, в ней закручиваются неведомые водовороты. Стояла осень, все пропадало в темноте. С моря налетал дождь со штормом, потом ударили заморозки, потом посыпал снег, мела пурга. Она так и стояла на углу улицы со своими библиями и картинками. Шли месяцы, все вокруг оставалось по-прежнему незнакомым - как отыскать след пропавшей в муравейнике миллионного города? И вот однажды вечером подошла она к небольшому дворцу на канале, и когда швейцар открыл дверь, ввалилась туда со своими библиями и картинками, а швейцар толкает ее к дверям, отчего поднялся крик и шум. В тот же миг наверху лестницы она увидела какую-то ярко разодетую фигуру, накрашенное лицо. И было оно и знакомо ей, и незнакомо. За ним мерцали зеркала. Тут ее вытолкали на улицу, она поскользнулась и упала прямо в снег. Это была последняя попытка. Ничего больше уже не могло случиться, теперь она осталась одна.