В этот момент нас с криком обгоняет стая гусей. Их семь штук; впереди, вытянув шею, летит большой старый гусак.
— Хорошая примета! — весело восклицает Бонапарт.
Километр за километром поднимаемся мы по широкой
роке. Спокойно катит она свои воды в глубоком русле. С правой стороны медленно разворачивается перед глазами живописный, густо покрытый лесом горный склон.
Бонапарт передает управление давно об этом мечтавшему Куклину и теперь лениво покуривает, любуясь пейзажем. Изредка он заглядывает в мотор, измеряя уровень масла и на ходу подливая горючее в бак. Я слежу за аэроснимками и веду записи. Иногда, чтобы скрасить Петино одиночество, мы пытаемся с ним переговариваться, но мешает шум мотора. Все же они с Сашей время от времени перекликаются друг с другом.
— Эй, там, на лодке, не спать! — кричит Саша.
— Я-то не сплю! А вот ты не дремли да не дергай мотор спросонья! — отвечает Петя.
Впрочем, он несправедлив. Саша с каждым часом все увереннее ведет нашу флотилию. Он плавно увеличивает и уменьшает по мере надобности обороты мотора, а вскоре овладевает и искусством поворота. Задняя лодка успевает теперь войти в вираж без рывка и опасного крена. Петя, осыпавший вначале при каждом повороте Сашину голову проклятиями, теперь молчит и лишь сильнее надергает на рулевое весло.
Километрах в пятнадцати от Пятистенного базальтовые скалы вырастают и с левой стороны Анюя. Теперь мы плывем между крутыми берегами, одолевая быстрое течение. По аэроснимкам я вижу, что это последняя горная гряда, прорезаемая здесь рекой. Выше Анюй резко отходит к югу и на очень большом протяжении вновь извивается среди заболоченной равнины.
Пройдя около пяти километров по «трубе», мы вырываемся в свободные воды. Скалы кончились, и река вновь спокойно разлилась на широком пространстве. Стали все чаще появляться небольшие островки, поросшие великолепной травой, кустарником и лиственницей. Местами над водой повисли тонкие белые стволы берез.
Как только мы миновали скалистую часть берега, моторка пошла быстрее. Заглядывая через борт, я все чаще сквозь прозрачную воду вижу покрытое галькой дно, на котором порой смутно мелькает тень от метнувшейся в сторону рыбы.
На ночлег мы смогли остановиться лишь около часу ночи, нарушив, таким образом, все наши решения о правильном распорядке дня. Нам хотелось, однако, пройти за первый день не меньше двадцати километров, а этой цифры мы достигли лишь за полночь.
Спасаясь от комаров, тучей висевших над лесом, мы причалили к большой, продуваемой ветром галечной косе. Пока Куклин и Бонапарт разгружали лодку и разбивали палатку, а я занимался костром, чайником и своими записями, Таюрский успел поймать удочкой несколько хариусов. Бонапарт присоединил их к подаренной нам нельме и сварил совершенно изумительную уху.
Знаете ли вы, что такое настоящая уха? Нет, это могут знать лишь счастливцы, сами готовившие ее над костром на берегу большой реки!
От медленно кипящего котла, в котором рыбы больше, чем воды, так вкусно пахнет, что даже у повара текут слюнки. Если он не забудет добавить соли и пряностей и вовремя снимет котел с огня, уха будет как раз нужного вкуса. Обжигающе горячая, янтарно-желтая, благоухающая лавром и перцем, такая уха надолго останется в памяти!
В этот вечер солнце впервые опустилось за высокие деревья, и мы ужинали в прозрачном свете белой ночи. Отправляясь в палатку на ночлег, Петя заметил на откосе крупного серого зайца. Сидя на задних лапках метрах в двадцати от нас, он медленно шевелил ушами и внимательно рассматривал неожиданных гостей. К великой досаде Пети и Бонапарта, Саша пронзительно свистнул — и заяц скрылся в кустах.
Хороши звездные ночи теплого юга с их черно-бархатным небом, тревожными криками ночных птиц и душным запахом разогретых трав и цветов! Но не менее чудесны и беззвездные светлые ночи высоких широт. Большая холодная река с легким шумом катит тяжелые, свивающиеся волны; в белом небе застыли розоватые, почти невидимые облака; тайга замирает, и только бесшумный полет совы напоминает о жизни в лесу.
Утром, когда палатка, постели и посуда были уже погружены в шлюпку и мы готовились в путь, из-за косы показались две крошечные оморочки. В первой из этих вертких лодочек, выдолбленных из ствола тополя, сидел старик эвен, во второй — юноша. Они передвигались, отталкиваясь от дна небольшими палочками. За каждой из оморочек тянулся плотик из коротких стволов березы.
Это колхозники из Пятистенного, промышлявшие рыбу на заимке в тридцати километрах выше села. По словам старика, неплохо говорившего по-русски, выше по реке ни одного из местных жителей уже не встретишь. Сейчас они возвращались домой за припасами и табаком.
Хотя мы всего лишь день назад покинули обитаемый мир и еще не успели соскучиться по людям, эта неожиданная встреча нас очень обрадовала. Мы решили немного задержать отъезд и напоить гостей чаем.
С наслаждением выпив две большие кружки крепкого чая и закурив трубку с медным наконечником, старик расспрашивает меня о цели путешествия. Он внимательно слушает, рассматривая аэрофотоснимки и грубую карту, которую я нарисовал на песке. Затем, вынув трубку изо рта, старый рыбак спокойно говорит, что слышал об «огненной горе» еще в детстве.
Говоря по правде, в душе каждого из нас все еще оставалось место для невысказанных сомнений. Мы впиваемся глазами в морщинистое лицо с чахлой седой бородкой. Вулкан существует! Мало того, его извержения явно происходили в не очень отдаленном прошлом и сохранились в памяти ламутов (так называли прежде эвенов).
Воодушевленный энтузиазмом слушателей, старик рассказывает на прощание поэтическую легенду, которую узнал еще мальчишкой. В вольном пересказе она звучит примерно так.
«Было это давно. Много семей ламутов кочевало по тайге и тундре. Долго они ходили* хорошие места для охоты искали, хорошие пастбища для оленей. Много-много раз зима и лето сменялись, пока люди до Анюя дошли. Взглянули вокруг и удивились: не обманывают ли их глаза? Диких оленей было столько, сколько во всех стадах в тундре. Сохатых больше, чем берез в лесу. И снежные бараны были, и лисицы, и соболи, день и ночь считай — не сосчитаешь. Стаи птиц летели — неба не видно. Рыба сама в сети лезла.
У подножия высоких гор ламуты свои чумы поставили, костры зажгли, начали новую жизнь. Ни беды, ни заботы у них не стало.
Прошло еще много-много зим; испортились в богатстве ламуты. Убьют медведя — только лапы да шкуру возьмут, убьют оленя — только печенку и глаза съедят, убьют лебедя да и выбросят, как протухнет. Всю тайгу опоганили падалью и испортили палами.
Рассердился тогда на них добрый дух, что живет на третьем небе и раз в году греет землю, чтобы знали и ламуты и звери, когда лето, а когда зима. Призвал он абаасов — злых духов нижнего мира — и сказал: «Ламуты испортили эту лучшую из моих рек, опоганили ее падалью и сожгли лес. Прогоните их отсюда прочь!»
Стали думать абаасы, как прогнать ламутов с Анюя, пока они совсем не погубили лес, птиц и зверей. Долго думали и надумали.
Крепко ламуты спали, но все сразу проснулись, когда абаасы из-под земли вышли. Страшный гром тогда стоял и земля тряслась, как осиновый листок; увидели люди, как из горы огненной столб до самого неба поднялся. Все три неба черными стали, и сверху каменный дождь посыпался. Огненные реки по долинам потекли. Лес кругом загорелся, вода в реках закипела. Люди, звери, птицы — все от смерти бежать бросились.
Прошла одна луна, потом другая. Много жертв принесли ламуты абаасам — может, позволят они людям к своим брошенным юртам вернуться? Но духи сказали шаманам, что нога живого человека больше никогда не должна в тех местах ступать. Там, в горах, открылись ворота в подземное царство. И если кто подойдет близко, то никогда больше не увидит солнца. А если кто доберется до огненной горы, снова будет гром, дым и пламя, и земля трястись будет, и все ламуты окончательно погибнут. Так говорили шаманы.