Стометровой пропастью обрываются внутренние склоны кратера
Одна из типичных для Анюйского вулкана сфероидальных лавовых бомб. Сфотографирована в плоскости экваториального пояска
Канатная лава, стекавшая со склона паразитического конуса
Поскользнулся на мокрых от дождя камнях, сломал ногу и вот беспомощный, затерянный в горах будешь лежать без всякой надежды. На скалах не остается следов, и разыскать пропавшего в молчаливой тайге человека нелегко.
Однажды я сам нарушил это неписаное правило.
Шел предпоследний год войны. Наши армии быстро продвигались на запад; над Москвой гремели залпы победных салютов. Чтобы приблизить день мира, геологи вместе со всей страной работали не покладая рук. Выполнение повышенных планов геологической съемки требовало большого напряжении. Нам никогда не хватало короткого со- верного лета, и для ускорения работ над планшетом приходилось поступаться многими правилами.
Однажды, подгоняемый сроками, я решил отправиться в трехдневный маршрут без своего обычного спутника — Саши: он должен был идти в другом направлении вдвоем с рабочим. Каюр, он же и повар, оставался сторожить лагерь и лошадей.
На следующее утро я уже поднимался но крутому залесенному ущелью. За спиной у меня был рюкзак с запасом провизии, на пледе — ружье.
Вскоре каменистое русло большой реки скрылось за деревьями. Я оказался в узкой боковой долинке. Звонко шумел горный моток, пробивая гное русло и твердых породах. На гладко отшлифованном модой гранитном ложе сверкали золотистые чешуйки слюды. Местами ручей пересекал жилы охристого кварца. Каждую из них я тщательно обстукивал молотком в поисках золотой руды. Везде, где ручей встречался с кварцевой жилой, он, не в силах размыть ее, падал светлым водопадом, выбивая в красном граните глубокую чашу с прозрачной, как хрусталь, водой. На моем пути чередовались то шумные водопады, то тихие заводи.
С двух сторон над потоком густо нависали ветви ивы и ольхи. В расселинах скал цвели желтые камнеломки, сиреневый шалфей и маленькие кустики розовых астр.
Ущелье было очень извилистое. За каждым его поворотом открывались все новые картины, одна лучше другой. Местами оно превращалось в узкую щель, и я мог коснуться руками обеих стен. Вскоре мне пришлось высоко подняться по склону, чтобы обогнуть совершенно непроходимый из-за ступенчатых обрывов участок дна. Наверху росли маленькие искривленные березы. Ноги заплетались в высокой траве, из которой торчали стебли дельфиниума с лапами ярко-синих цветов.
Через несколько километров горизонт раздвинулся. Изменилась растительность. Вместо березы и ольхи на склонах выстроились тонкие лиственницы с нежно-зеленой мягкой хвоей. Подниматься становилось все труднее. Ущелье постепенно перешло в сильно заболоченную седловину. В толстом покрове влажного мха ноги утопали, как в губке. Все чаще попадались крошечные озерца с бурой от перегноя водой. С берегов свешивались кусты голубики с перезрелыми ягодами.
Все геологи не любят болот: по ним трудно ходить; к тому же болотный мох скрывает коренные обнажения горных пород. Не задерживаясь на перевале, я поспешил спуститься в следующую долину. Здесь меня уже отрезала от лагеря и спутников высокая горная цепь. Оказавшись теперь среди угрюмых гор, которые гряда за грядой тянулись к синеющему горизонту, я ощутил острое и чуть тревожное чувство одиночества. За каждым кустом и камнем мне чудилось неожиданное. Впрочем, увлеченный осмотром скал, записями и зарисовками, я постепенно избавился от невольно охватившего меня смутного беспокойства.
Ущелье уходило от перевала крутыми обрывами. Красные граниты сменились темно-зелеными вулканическими породами, которые рассекались жилками кварца с гнездами серебристой молибденовой руды.
Обшаривая скалы и отбивая образец за образцом, я забыл о времени; работа на обнажениях незаметно затянулась до вечера. Опомнившись, я увидел, что солнце спустилось к горам. С перевала свалился ледяной ветер. Пора было думать о ночлеге.
В полукилометре у подножия крутого склона с крупно-глыбовой осыпью стройным букетом расположилась семья лиственниц. Деревья были плотно окружены кустами низкорослого кедра — стланика. Это хорошая защита от ночного ветра. Спустя четверть часа я уже собирал валежник для костра.
Стемнело. Пылали смолистые дрова. Высоко поднявшееся пламя освещало верхушки лиственниц. Тонкие веточки трепетали под напором горячего воздуха. Подкатив большой гнилой пень, я сел у огня, ожидая, пока нагорит жар, чтобы вскипятить чай и разогреть консервы.
…Можно ли быть равнодушным к магии разгоревшегося костра? В самой его глубине раскаленные угли то вспыхивают ярким пламенем, то, мерцая, угасают; по ним бегут колеблющиеся тени и взвиваются вверх синие огоньки. То тут, то там из охваченной огнем ветки с шипением вырываются тоненькие струйки пара и в звездной россыпи углей скользит дрожащая волна света. Взгляд проникает в самые недра пламенной стихии и остается там привороженный; нужно усилие, чтобы оторваться от этой волшебной игры света и теней.
Поужинав банкой мясных консервов и выпив крепкого, пахнущего дымом чая, я располагаюсь на ночлег. С наветренной стороны костра разложены мягкие ветки стланика, справа под рукой лежит заряженное ружье. Под головой у меня корявый пень с удобной впадиной между сучками. В просветах между кружевными верхушками лиственниц сквозит сине-черное небо. Над зубчатой горой по ту сторону ручья алмазной каплей переливается Венера. Впереди над долиной повисла семизвездная Медведица.
Костер тихо потрескивает. Изредка он вспыхивает ярче, вырывая из темноты живую стену кустов. Круг света от огня очень невелик — всего несколько шагов. Сейчас в этом круге весь мой мир; за его границей все темно, непроницаемо и таинственно.
Закурив папиросу, я ложусь на спину и, не поворачивая головы, смотрю то на углубившееся в бесконечность небо, то на упругую темноту за костром. Медленно ползут ленивые мысли.
— Почему мы боимся ночи? В темноте нам всегда неспокойно. Только свет избавляет от этого странного и унизительного чувства…
Я глубоко затягиваюсь. Прозрачная струя табачного дыма, закрутившись в нагретом воздухе, тает над костром.
— Человек — существо дневное. С незапамятных времен ночь была полна для него опасностями. Беда — невидимая и неслышная… Звери… Потом призраки… Боязнь чего-то неведомого… Страхи вживались веками… Мы боимся темноты по тысячелетней привычке… Вот так же комнатные собаки, перед тем как лечь, все еще уминают по привычке своих далеких предков несуществующую траву на паркете.
Папироса погасла. Во рту остался противный вкус жженой бумаги. Я бросаю окурок на раскаленные угли. Он выстреливает облачком дыма и мгновенно сгорает.
— А что, если сейчас встать и войти в темноту? Не стоит… Боюсь? Конечно, это смешно, но боюсь! У костра не так страшно… Спасительное кольцо света в бездне ночи! Магический круг? Да, пожалуй, именно от светового ореола вокруг костра и появился когда-то мистический круг древних жрецов и чародеев… Гоголевский бурсак, что читал псалтырь у гроба прекрасной ведьмы, тоже, как стеной, очертил себя меловым кругом. Впрочем…
В этот момент в ночную темноту ворвалась тревога. На одной из невидимых лиственниц что-то пронзительно запищало, зацокало и заскрипело. Надо мной бесшумно пронеслась и исчезла за костром большая тень. Я было вздрогнул, но сейчас же усмехнулся над своим испугом. Это пролетела на своих перепончатых крыльях белка-летяга. Она оборвала ленивое течение моих мыслей. Теперь ночной лес внезапно ожил для меня. Мне кажется, что за всяким моим движением пристально следят невидимые глаза. Приподнявшись на локте, я беспокойно вглядываюсь в темноту. Но кругом по-прежнему тихо.
Поправив дрова в костре, я вновь улегся и на этот раз решил думать о пройденном маршруте.
— Граниты, лавы, кварцевые жилы с рудой… Следовало бы, вероятно, задержаться на ночь у красных скал, чтобы еще раз осмотреть их утром. Вдруг я упустил там что-нибудь важное?