Дверь заперлась изнутри, зеваки стали расходиться. Раздался звук горна, и Алексей, убедившись, что представление началось, пошел домой, удивлять домашних новой выходкой своего брата.
Громкий треск раздался по всей округе. Звук доносился снизу по улице, со стороны театра, и он совсем не был похож на сигнал горна. Это был какой-то жуткий звук. Алексей почувствовал: надо срочно бежать к театру.
О, эта дорога была совсем не та легкая и быстрая, какую час назад он преодолевал вместе с братом. Казалось, будто тропа удлиняется с каждым шагом. Примчавшись, наконец, к театру, он обнаружил, что туда сбежался чуть ли не весь город. Ему с трудом удалось протиснуться ко входу, с каждой секундой его тревога нарастала. Добравшись до двери, он застучал по ней, что есть сил.
– Представление прерывать нельзя, ты что? – легонько ударил его по руке один из стоявших рядом.
– Еще два часа, погоди, может, этот треск там по сценарию задуман, – добавил пожилой мужчина, растерянно улыбаясь.
Но Алексей знал, этот звук означает что-то нехорошее и явно никак не относится к сценарию. Через какое-то время парень выбился из сил и остановился. Он абсолютно не понимал, что происходит, в голове крутилась только одна мысль: нужно спасти брата!
Тут за дверью послышался шум – засов медленно отворился сам. Стоявшие вокруг затихли. Дверь медленно распахнулась – за ней оказался маленький, напуганный и перемазанный мальчик, бледный, как труп.
– Матвей! – крикнул Алексей, узнав в несчастном своего брата. Тотчас подхватил его на руки и помчался без оглядки. Только в родных стенах, чуть успокоившись, он опустил мальчика на пол и сказал:
– Все хорошо, Матвей, ты дома!
Но Матвей молчал, пугая всех домашних своей внезапной немотой. С ним говорили, его расспрашивали, но он молчал. Лишь вечером, в ответ на фразу матери «Все, сынок, спектакль окончен», или, может, просто в пустоту он сказал почти шепотом:
– Спектакль не окончен.
– Да-да, – подтвердила мама, на секунду задумавшись, – ты прав, сынок, но это уже не важно, главное, что ты в порядке.
Но Матвей уже не был в порядке. Он никогда больше не был собой. Он не улыбался, не веселился и не говорил ничего, кроме этой самой фразы: «Спектакль не окончен».
Позже оказалось, что двадцать восемь зрителей, вся труппа и Седовласый бесследно исчезли. Сколько ни искали родные пропавших, сколько ни проливали слез, не нашли их ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Они пропали навсегда.
Тогда же люди поняли, что никто не знает, как и откуда появились директор и его труппа. Никто из городских не был с ними близок, они всегда держались особняком и не пытались завести в городе знакомств. Как будто знали, что однажды бесследно исчезнут.
Театр, само собой, закрыли. Правда, некоторые приезжие пытались либо открыть его снова, либо занять помещение чем-то другим, но каждый раз что-то не получалось. Были даже порывы снести здание, но тоже безуспешные. Ходили слухи, пугающие пуще прочих, что многие люди, пытавшиеся что-то сделать с этим местом, вскоре погибали. Возможно, конечно, все это было притянуто за уши, раздуто и преувеличено, но несколько таких случаев точно было, поэтому горожане решили вообще не трогать театр.
Спустя десятки лет, 29 февраля, а затем и 29 числа любого месяца стали приходить в заброшенный театр охотники за адреналином, экстремалы и праздная молодежь. Появилось несколько легенд, например, будто каждый, кто скоро должен умереть, увидит там свою смерть. Или такая: все молодые посетители ветхого театра живут обычной жизнью до двадцати девяти лет, а затем должны умереть. Но если доживают до тридцати, то ли обретают волшебный дар, то ли сказочно богатеют, то ли становятся бессмертными.
На следующий же день после трагедии, к Астаровским пришли люди и принесли найденный в дверях театра красный вещевой узелок, в котором притаился тот самый котенок Шкет.
Дедушка Алексей считает, что Шкет стал щитом Матвея, потому брат и не исчез со всеми. Только видел он там что-то, что стоит у него перед глазами и не дает ни очнуться, ни опомниться.
– Выходит, тридцать там зрителей было, в тот день, а не двадцать девять, как требовалось. Если вместе со Шкетом считать, – заключал мой дедушка.
Не понятно, спасением ли или роковой ошибкой был «кот в мешке», но после этого события, он до самой своей смерти сидел с Матвеем и, казалось, разделял с ним жуткую боль, что тяжелой ношей обрушилась на них двоих. Дедушка говорил, что в день смерти кота Матвей заплакал. Единственный раз в жизни. Ведь Матвей любил только одно это существо. Но дед Алексей ошибался. Когда умер он сам, я видел, как тихо плачет дед Матвей. Я думаю, что он не только любил старшего брата, но и прекрасно осознавал его заботу. Мне кажется, Матвей вообще довольно часто приходил в себя, но только не 29 февраля. Раз в четыре года нам приходилось привязывать его к кровати, иначе он вставал и шел в заброшенный ныне театр «Мина». Когда мы догоняли его, он вырывался и все время повторял ту единственную фразу, которую только и произносил: «Спектакль не окончен». Мы пытались убедить его, что это уже не новость, что это дела давно минувших лет, что не был окончен – ну и черт бы с ним, с этим спектаклем, с театром, с тем днем, ничего все равно уже не попишешь. Но дед Матвей был упертым, это в нем, похоже, с рождения, поэтому домой его приходилось тащить силком.