– Ты убила ее? – спрашивает студент, хватая меня за руку. Я смотрю на него удивленно, даже укоризненно. У него опухшее, зареванное лицо. Припоминаю, что это брат той девушки, о которой все судачат, но до сих пор никто ничего не знает. Я не знаю тем более – она пропала, когда я лежала в больнице, без сознания.
– Простите? – хмурюсь.
Он отпускает мою руку. Подходит к эму, осторожно гладит ее по голове и прежде, чем я успеваю возмутиться, уходит. Странный парень. Вероятно, из-за сестры у него поехала крыша. Вздыхаю. Люди такие слабые создания.
Захожу в аудиторию и встаю за кафедру. Студенты замолкают. Ненормальная эму носится в первых рядах. Сжимаю и разжимаю кулаки. Нужно просто не обращать на нее внимания.
– Итак, начнем со списка присутствующих, – говорю. Открываю журнал и застываю:
«Тебе нравятся эму?» – написано наискосок через весь лист.
Поднимаю взгляд на студентов, стискивая зубы от злости. Хватаю журнал и застываю вновь. Надпись бледнеет и пропадает. На ее месте появляется другая:
«Мне вот нравятся».
Лекцию провожу с трудом. Мысли путаются и улетают к журналу, к двум странным фразам, которые то ли померещились, то ли действительно появились и исчезли.
После лекции заползаю в кабинет кафедры и устало плюхаюсь на свое кресло. Благо дело, здесь нет ни преподавателей, ни студентов с их бесконечными вопросами.
Эму? Нет, мне определенно не нравятся эму. Я вовсе не из тех людей, которым нравятся дурацкие вещи.
Их двое в этом странном месте. Голова кружится и хочется спать, но иногда, ненадолго, сознание вдруг проясняется.
– Это безвременье, – заключает одна из них вслух. Ее голос эхом разносится по помещению, если это место можно назвать так. Она медленно сонно озирается, маленькими ладошками, плавно разгоняя разноцветный туман. Ее короткие русые волосы, по-детски мягкие, взъерошены. Она то вытягивает тонкую шею, будто силясь заглянуть куда-то, то забавно вжимает голову в плечи. Походит на нахохлившегося воробья.
– Безвременье, – задумчиво повторяет другая, поднимаясь. Длинные ноги и руки слушаются с трудом. Волосы, черные, по пояс, то и дело падают на лицо и кажутся тяжелыми, будто их облили мазутом.
Для того чтобы осознать, что такое безвременье, приходится напрячься. И вспомнить, что за его пределами время есть.
Время.
Раньше они обе жили во времени, а теперь находятся где-то во временном разломе. Тут нет времени. Есть какое-то пространство, довольно невнятное. И, кажется, таким оно не должно быть. Но вот каким должно?
– Я не могу вспомнить даже свое имя, – с досадой говорит высокая темноволосая узница.
– Я тоже, – вздыхает другая. – Давай просто придумаем? Скажи что-нибудь.
– Например? – хмурится темноволосая.
– На-при-мер… На. Приме… Прима! Ты будешь Прима!
– Боже мой, – усмехается та.
– Бо-же… Бо! Зови меня Бо.
Прима удивленно открывает рот, но ничего не говорит. Качает головой. Впрочем, ей все равно, как их сейчас будут звать. В этом безвременье и забвении.
Когда они не спят, ходят и исследуют пространство. Ходить можно вверх и вниз, вправо и влево. Они в сфере, где нет пола и потолка. А кажется, что те непременно должны быть. Кажется, ходить вверх обычно нельзя. Но тут – можно.
– Мы все здесь изучили, – говорит однажды Бо.
И пространство вдруг меняется. Ходить теперь можно и по самому цветному туману, в котором тут и там торчат ветви. Бо лазает по ним, а Прима только сидит внизу, на первой попавшейся ветке. Она не хочет больше исследовать. И не понимает, почему Бо одержима этим.
Иногда они слышат голоса других людей. Те звучат то далеко, то близко, но их обладателей никогда не получается увидеть.
– Как думаешь, почему мы здесь? – спрашивает Прима.
– Может быть, мы сделали что-то плохое? – Бо отпускает ветку, за которую держалась, отталкивается от нее и плывет вниз, к Приме. Садится рядом.
Ее мысль Приме не нравится.
– Почему ты думаешь, что мы могли сделать что-то плохое?
Бо медленно вздыхает и смотрит задумчиво, сквозь Приму.
– Знаешь, – говорит она неуверенно, – иногда мне кажется, что я не здесь.
Прима хмурится. Не понимает.
Та продолжает:
– Точнее, будто я одновременно здесь и где-то еще. И там мне всегда плохо и больно. Когда становится совсем тяжело, я стараюсь как можно лучше сосредоточиться на «здесь». Чтобы где-то там ничего не чувствовать.
Теперь Прима понимает, почему та так много исследует.