Утром меня ждало жестокое разочарование. Я просыпалась. Но хорошо помнила, каково это – летать. А потому не бросала попыток. И иногда у меня получалось вновь…
Чужая мечта
Ранним утром он вышел из дома и растворился в шуме большого города. В толпе. «Люди. Машины. Снова люди», – он вздохнул. Все вокруг заражены, раздражены, заряжены. Жители большого города – детали огромного механизма, и каждое утро они приводят его в движение. И все происходит так быстро, так головокружительно, что невозможно остановиться, отдышаться, подумать.
– К черту все, – сказал он. – Я устал.
Через месяц он сидел у костра в лесной глуши, где не ловит телефон, нет машин и неумолкающего городского гула. Огонь тихонько потрескивал, а плед защищал от ночной прохлады. Местный житель, приютивший его в лесном домике, был скуп на слова, да и почти не знал языка.
Так они сидели вдвоем, смотрели на языки пламени, и каждый думал о своем. Гость – о том, что хотел бы жить здесь всегда. А хозяин дома – о том, как ему все осточертело.
Сюда его еще маленьким притащила бабка. Тронутая, злобная старуха, ненавидевшая людей. С детства все, что он знал – этот лес, ручной труд, холод и бесконечная, беспредельная скука. Ему хотелось выть от того, насколько одиноко и тоскливо в этой глуши.
К черту все.
Через месяц он сидел на горячем песке людного пляжа. Курорт. Солнце слепило и обжигало плечи, но он лишь с наслаждением закрывал глаза. Хорошо. Наверное, завтра кожа будет болеть и облезать. Ну и пусть. Дети брызгались водой, и брызги порой попадали на него. Но он на ребятню был не в обиде: отчего-то их веселье заставляло его улыбаться. Он впитывал чужие голоса и чужое счастье. И мечтал навсегда остаться жить тут.
За его спиной, в небольшом пляжном кафе сидела женщина. Она смотрела на отдыхающих, на это море, этот пляж. И ненавидела от всего сердца. Вкалывать, когда сезон, сидеть без гроша, когда этот пляж без тепла становится никому не нужен. И никаких возможностей. Дыра, где ты должен забыть о своих мечтах. Воплотить их здесь невозможно.
– Как же надоело, – прошептала она.
Через месяц она стояла посреди большого города. Города, где есть долгожданные возможности. Где люди развиваются, где можно стать кем-то значимым. Она остановилась возле пекарни, откуда тянуло свежими булочками. Разномастные вывески мерцали неоном, как атрибуты вечного праздника. Мимо проходили люди, веселые, стильно одетые, занятые.
Женщина вытащила из кармана телефон и, сделав несколько фото на память, улыбнулась. «Хочу остаться тут навсегда».
Заоконье
Оконные рамы старые, ровесники нашей пятиэтажки, и из их трещинок на меня тянет холодом. Листочки скручиваются и темнеют, да и весь я уже трясусь, но людям не заметно. Все заботы да беготня, как уж тут вспомнить о сущности в горшке, замерзающей за завесой штор. Водичку иногда приносят, и на том спасибо.
Раньше я стоял на кухне, рядом с плитой, изнывал от зноя и покрывался жиром, как какая-нибудь сковорода. Теперь вот меня отправили в комнату. Прохладно, конечно, но душевного спокойствия поприбавилось. Так что я не жалуюсь.
Слышу, у них громко ругается телевизор, раздраженный чем-то, что мне не видно. Домашние взволнованно обсуждают зрелище. Ну и пусть. У меня тут тоже интересно.
Ветер за окном носится туда-сюда, шипит на всех и ни на кого конкретно, раз за разом рассеивая свой гнев и затухая до нового приступа. Нервный тип, хоть и забавный в своей импульсивности.
Небо мокнет и опускается ниже, нависает, как огромная серо-голубая губка. Один за другим, будто это заразно, вспыхивают окна соседних домов. Следом оживают фонари, и кажется, что на улице сразу же темнеет. Ветер успокаивается и теперь сонно баюкает птиц и редких прохожих. Попав под его гипноз, на крышке люка у подъезда укладывается спать кошка.
Выждав разумную паузу, небо крошится на землю снежинками. Они, сверкающие сахарные кристаллики, плывут неторопливо, позволяют мне вдоволь налюбоваться. Снег укутывает улицу, деревья, дома, и, даже не коснувшись, меня. Оконную раму засыпало снегом, так что морозный воздух уже не кусает так сильно. Потихоньку перестаю ежиться. Представляю, как снежинки падают на мои листочки, пуховой горкой покрывают землю до краев горшка, питают сладковатой влагой мои корни, но не тают, не исчезают совсем. И отчего-то они теплые, как самый настоящий пух.
Окна гаснут, вновь подхватывая друг друга. Выключается свет и у нас, из-за чего заоконье обретает голубоватый оттенок. Телевизор смолкает, и тишина слышится мне сказочной песней. Умиротворенный, слегка покачиваюсь. А снегопад усиливается, и мне чудится, что это он специально для меня. Для его преданного и очарованного зрителя.