– А чтобы оказаться там, где будет мама?
Об этом я не подумал.
– Да, похоже, тебе придется выбирать, с кем из родителей ты будешь жить там.
Почему я вспомнил тот давний разговор? Потому что все чаще задаю себе один и тот же мучительный вопрос? А именно: узнает ли Джессика в том мире, где мы будем всюду и всегда, там, где все пелены спадут, что я всю нашу жизнь врал ей? Не в самом главном – она знает, что для меня нет ничего дороже ее, – но все же в существенном. Сможет ли она меня простить? В последнем проблеске сознания мне показалось, что за той чертой, когда облетит все суетное, все преходящее, она сможет.
Великая среда
1
Как мне и было рекомендовано, перед сном я поставил на подзарядку и рацию, и гарнитуру. Разумеется, я заряжал и свой основной айфон, которого, как всем известно, и на день-то не всегда хватает. Свободной розетки в номере не оказалось, мне пришлось отключить лампу на прикроватной тумбочке и телевизор, а телефон заряжать в ванной.
Было начало четвертого, когда пикнула гарнитура – она лежала рядом со мной на тумбочке. Несмотря на усталость и недосып, я тут же проснулся, как мать, вскакивающая от малейшего шороха ребенка.
Лампа была отключена, и в темноте я, как смог, сунул наушник в ухо. Было слышно, как на линии один за другим раздаются гудки. Они звучали как-то отдаленно – я успел привыкнуть к лучшему качеству аудио.
Наконец трубку сняли.
– Слушаю, Осборн, – произнес сонный голос.
– Это я, Лесли.
Наверное, сейчас мы оба, как подброшенные пружиной, сели в постели.
– Ты где, Влад?
– Здесь, здесь пока, – шутливым тоном сказал Мохов. Похоже, он имел в виду не Лондон и не Англию. – Слушай внимательно. Сегодня в десять утра на Бромптонском кладбище. Входи с Олд-Бромптон-роуд, где выставочный центр. Там в центре кладбища такой большой открытый участок. Сможешь прийти?
– Конечно, Влад.
– И еще. Я звоню тебе как другу. Если я увижу в округе какое-то движение, мы сейчас с тобой разговаривали в последний раз.
– Положись на меня.
– До встречи. Извини, что побеспокоил в такое время.
Гудки. Так вот почему связь была хуже: Мохов звонил по домашнему телефону, мобильный Осборна просто лежал рядом.
Я ожидал, что сейчас начнется телефонная лихорадка: подготовка оцепления, скрытого наблюдения в метро, плотного контроля за уличными видеокамерами, возможно, они даже задействуют спутники. Но нет. Что Осборн не доложил сразу своему начальнику, понятно: все-таки три ночи. Однако своих сотрудников он в это время побеспокоил бы без колебаний. А что Осборн собирается пойти на эту встречу как друг, пусть он Мохову рассказывает. Я-то слышал, что он о своем друге говорил на совещании. Так почему тогда он не трубит всеобщий аврал? Прагматизм? Прагматизм. Боится спугнуть. Он действительно пойдет один – он уверен, что они с Моховым договорятся.
– Шанкар, – громким шепотом позвал я в гарнитуру.
– Это Амит, – тут же откликнулся молодой голос. – Шанкар пошел спать. Но вы не беспокойтесь, кто-то всегда есть.
– Номер, с которого звонили, засекли?
– Нет, человек звонил из автомата. Где-то в Фулеме. Определить точнее не удалось, разговор был слишком коротким.
– Понятно.
Я пошел в ванную, где подзаряжался айфон. Он уже показывал 100%, и, отключив его, я полез в интернет. Я был на Бромптонском кладбище несколько лет назад. Мне вообще нравятся кладбища, они у меня в рейтинге достопримечательностей неизменно на втором месте, сразу после музеев и перед пабами. В них есть что-то от того мира, с которым их связывает большинство людей: красота не всегда, но отрешенность и покой гарантированы. И еще мне дороги места, где пролиты последние слезы по великим и менее известным, кто открыл мне что-то про этот мир. А в Бромптоне похоронен Антоний Сурожский, его-то могилу я тогда и искал.
Я помнил, что Бромптон где-то в моей стороне, но не ожидал, что так близко – километров пять, не больше. Картинок в гугле много: да, вот центральная аллея в тени деревьев, в глубине небольшая восьмиугольная часовня с серым куполом, к которой с двух сторон ведут колоннады, и открытый Большой круг. Ну, и какие теперь мои действия?
Самым простым для меня было действовать по инструкции. Эсквайр дал мне телефон, по которому я должен позвонить, если мне удастся обнаружить Мохова. Я оттягивал для себя решение моральной проблемы, думая, что до этого дело, возможно, и не дойдет. Но вот я знаю точное место, где Мохов будет завтра. И что дальше?
У меня – я с этим уже, наверное, всем надоел – есть человек, который незримо присутствует при таких моих психодрамах. Это мой главный учитель по разведке и по жизни, Петр Ильич Некрасов. Его давно нет в живых, но это не мешает ему давать мне советы в самых сложных ситуациях. Вот смотрите, Петр Ильич, какие у меня сомнения.
Я не мальчик. Мне приходилось стрелять, но нет человека, знакомого или незнакомого, про кого я мог бы с уверенностью сказать, что я его убил. Пускай! При этом я прекрасно осознаю, что, занимаясь тем, чем я занимаюсь, то или иное мое действие могло привести – и, скорее всего, приводило, и, возможно, даже не раз – к смерти людей. Не обязательно подонков. Может быть, очень даже симпатичных ребят, с кем в других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями. Все эти разговоры о том, что мы солдаты невидимого фронта, что войны никогда не прекращаются, а на войне как на войне – это все чушь, пафосные фигуры речи. Здесь-то мы можем себя так оправдывать, а на ту встречку, о которой мы говорили с Бородавочником, этот аргумент не возьмешь. Убийство есть убийство. Это раз.
Но есть другое соображение. Не могу отрицать, действительно могут возникнуть обстоятельства, когда смерть одного человека спасет множество жизней. Наверное, в таких ситуациях было бы проще распорядиться или хотя бы рискнуть собственной жизнью – мне было бы проще. Однако вполне возможно, что и в отношении другого человека я в подобном случае приму решение, которое подсказывает не совесть, а рассудок. То есть убийство может быть меньшим злом. Это два.
Теперь представим себе, что кто-то хочет убить меня или кого-то из моих близких. Я что, скажу убийце, как та тетенька у Льва Николаевича? Где это было, в «Фальшивом купоне»? Какой-то отморозок занесет надо мной нож, а я скажу: «Миленький, ты же душу свою погубишь?» Конечно, нет! В меня, как говорили древние греки, вселится такой Арес, что я убийце горло смогу перегрызть, особенно если речь пойдет о моих близких. То есть убийство может быть и в рамках необходимой обороны. Это три.
К какому случаю относится эта моя ситуация? Ко всем трем.
Если Мохов меня сдаст – а он знает цену, как сказал Осборн, – моя жизнь закончится. Пусть я какое-то время еще буду функционировать как биологическая машина, все, что составляет мою человеческую сущность, с потерей Джессики, Бобби и Пэгги существовать перестанет. Повторю слова Эсквайра: «Это его жизнь или твоя». Умеет, гад, формулировать.
Потом, представим себе, что на моем месте оказался какой-то другой коллега-нелегал или агент-англичанин. Он, как и я сейчас, осознает, что предатель, которого он может остановить, разрушит не только его судьбу, но и жизнь десятков таких, как он. Знай я, что кто-то другой оказался в моей ситуации, разве не молился бы я, чтобы он, тот мой коллега, нашел в себе силы любой ценой отвести опасность от всех нас? Так вот сейчас я могу защитить десятки людей от неминуемых авральных отзывов в Москву, арестов, тюремных сроков, потери жен, детей, друзей, вероятного скатывания на дно жизни. Имею я право зарывать голову в песок?
Наконец, отбрасывая риторику, все мы знаем, чем рискуем. Это просто часть игры, в которую мы играем. Да так и не только в этой профессии. Возьмем хоть шахтеров. Даже если большинство из них доживают до старости, несколько десятилетий они каждый день спускаются под землю, не зная, доставит ли их сегодня тот же лифт на поверхность или нет. Хотя, может, они так и не рассуждают – для них это рутина. Я про себя и свою работу тоже не думаю в таком ключе.