Мы уселись на скамейке одной тихой аллейки парка, примыкающего к набережной, и я задорно подмигнул моему двойнику, отразившемуся в стекле телефонной будки. Время у нас в запасе еще имелось, и нужно было хорошенько присмотреться перед тем, как приступить к охоте. Так некоторое время мы сидели молча, напустив на себя сосредоточенно отрешенный вид.
И вдруг я увидел ее, идущую прямо к нам по дорожке со стороны набережной. Было ли это ожиданием какого-то безумного поворота моей судьбы, или же это явилось ощущением той десницы рока, которая влечет нас к неодолимому исходу – не знаю, но при виде ее я от неожиданности вздрогнул, и какое-то предчувствие больно защемило мое сердце.
Черты ее лица почти не изменились. Глаза и вздернутый носик оставались по-прежнему детскими, только ее губы были ярко накрашены. Ее тонкая гибкая фигура хранила ту же юношескую прелесть, которой я часто любовался, когда следил из окна за ее игрой в волан во дворе дома, где когда-то снимал квартиру.
В этот момент на меня разом нахлынули воспоминания, как облачко легкого тумана, поднимающегося с реки, внутри которого, как в зеркальном отражении, запечатлелся её образ. И вновь я увидел девочку-подростка, мою маленькую озорную фею, так долго испытывавшую мое терпение.
О, как она меня дразнила, изображая влюбленное создание! Встречая меня в подворотнях, бросала страстные взгляды, томно закатывала глаза и издавала глубокие вздохи. Уже тогда она выбрала меня своей жертвой, на которой решила попробовать силу своих чар. По нескольку раз в день она лукаво спрашивала у меня время, при этом ее дерзкие насмешливые зрачки излучали такое коварство, что невольно вызывали у меня улыбку. Как-то я не выдержал и ответил ей:
– Твое время еще не пришло, малышка.
Она обидчиво надула губки, но тут же ответила, обратившись ко мне почему-то на "ты":
– А ты разве не читал Шекспира? Джульетте было четырнадцать лет, когда она полюбила.
– Но ее Ромео не стукнуло еще тридцати пяти.
– Любви все возрасты покорны, – заявила она торжественно, рассмеялась своим детским задорным смехом и убежала.
Меня забавляло слушать подобные речи из ее уст. Я прекрасно сознавал, что между мной, взрослым человеком, и ею, почти еще ребенком, не может ничего быть. Но чем больше я ее сторонился, тем дерзновеннее становились ее выходки. Она начала подбрасывать в мой почтовый ящик свои любовные письма, чей эпистолярный стиль мало чем отличался от классиков из ее учебной программы. Я не знал, что предпринять, тем более, однажды ее мать, встретив меня на лестничной площадке, ни с того ни с чего заявила, чтобы я оставил ее дочь в покое. Ее отец тогда с ними уже не жил. Мне совсем не нужны были неприятности, и я, чтобы избежать скандала, решил съехать с квартиры, которую снимал в том доме.
Но странное дело, когда позднее я перечитывал строки ее писем, выведенные крупным почерком, где ее детские мысли перемешались с любовными излияниями, выуженными из книг Пушкина и Тургенева, у меня вдруг бешено начинало биться сердце, и в моей душе возникало нечто такое, что обволакивало меня и ее тонкой духовной оболочкой, соединяя нас вместе. В то время я еще не отдавал себе отчета в том, что, читая ее письма, вступал на опасный путь, который способен привести меня к тому, что я, взрослый мужчина, рисковал влюбиться в маленькую девчонку-подростка и полюбить ее как женщину. Вначале я не допускал такой мысли. Но однажды это случилось, и сейчас я даже не могу объяснить, как это произошло.
В ней не было ничего особенного, на что можно было обратить внимание. Как и все ее сверстницы, она казалась мне несколько угловатой, резкой в движениях. В другое время я прошел бы мимо нее, не остановив своего взгляда. К тому же черты ее лица не отличались особой привлекательностью. Но за всем этим все же, если внимательней присмотреться, скрывался какой-то неуловимый шарм. Ее юношеская грация были наполнена такой энергией, что казалось, от нее исходила необыкновенная сила, не та мальчишеская, которая рушит все на своем пути, а та, что имеется у игривого котенка, который, уклоняясь от борьбы, в конце концов, побеждает. И все же эта маленькая девочка оставалась для меня тем запретным цветком, к которому я не смел прикоснуться. Между нами не могло возникнуть близости, так же как не может ее быть между раскаленным телом и влажной поверхностью, ибо через нашу зону испарения пролегал строгий закон об ответственности за совращение несовершеннолетних.