— Что же дальше с ними стало? — усмехнулась Шура.
— Дальше я забыла.
— А почему ты об этом вспомнила?
— Почему? Потому, что те девочки, мне кажется, похожи на тебя и Аню.
— Хоть что хочешь со мной делай, а не нравится она мне! — вспылила Шура.
Но ведь она наша, она такая же, как мы. — Люся поймала себя на мысли, что она впервые возражает Шуре и даже пытается её убедить. — Я вот смотрю на неё, — продолжала Люся после короткого молчания: — она, конечно, трусиха. Странная какая-то. Но ведь она не враг, не предатель.
— Всё равно! — отрезала Шура. — По-моему, трус тоже как враг. Думает только о себе, боится только за себя и спасти хочет только себя. Что мы с ней можем сделать? Ты не думай, она, наверно, считает себя умнее нас.
Люся чувствовала, что Шура не совсем права, но не знала, как ей возразить.
— Я всем хочу хорошего, — взволнованно говорила Шура. — Но нельзя, чтобы каждый из нас хотел жить только для себя. Если говорить правду, я совсем за себя не боюсь. И о себе не думаю. Я ненавижу фашистов, ненавижу эту гадину — полицейского. Если бы я могла, имела бы силу, то зубами перегрызла бы всем им глотки! Тогда пусть со мной делают, что хотят! Только вот маму жаль, — тихо сказала Шура. — Она у меня больная, старенькая и одна, совсем одна…
Девочки притихли. Засыпая Люся припомнила весь их разговор и поняла, что трудно им придётся, если среди них не будет крепкой дружбы. В тишине слышалось тяжёлое, неровное дыхание и тихие стоны девочек, тесно разместившихся на двухэтажных нарах.
Люсе снилось недавно пережитое… Дом. Отец укладывает вещи. Люся видит его седые волосы, худое морщинистое лицо. Он говорит: «Ты, доченька, береги себя. Может, всё обойдётся и вас скоро вернут. Потом она сидит у пианино, играет какую-то песенку и тихо-тихо напевает. Шура стоит сбоку, смотрит на Люсю и просит: «Ещё раз спой». Но вдруг появляется Аня, мрачная, сердитая. Она кричит: «Перестань! Сейчас же перестань!» Она хочет ещё что-то крикнуть, но мальчик, тот самый мальчик, который забрал Люсины вещи, бьёт Аню кулаком в бок, и та плачет. «Зачем ты её ударил?» — негодует Люся. А мальчик кладёт её вещи прямо на клавиши и молча уходит.
…Люся с какими-то девочками и мальчиками на станции. Только они едут не в Германию, а в пионерский лагерь, отдыхать. Все весёлые, смеются. Играет баян, звенит песня. Люся с букетом ромашек стоит у окна и машет отцу рукой. Отец улыбается и что-то кричит вслед. Люся не слышит слов, но видит, как ласково шевелятся его губы. Он такой красивый в праздничном железнодорожном костюме с медными блестящими пуговицами. Но вдруг отец исчезает, а на его месте стоит полицейский. Он кричит: «Выходи из вагонов, выходи!» В руках у Люси уже не букет, а чемоданчик. Там лежат книги, бельё, печенье, зубная щётка, мыло. Полицейский подходит, толкает в плечо и кричит: «Ты кто?» Люся отвечает. Полицейский хватает ее за горло… И тут она просыпается. Ей страшно. А в темноте по-прежнему слышится неровное, тяжёлое дыхание спящих подруг.
Карьера Штейнера
Комендант лагеря Герман Штейнер, ярый национал-социалист, до войны был учителем. Когда Франция, покинутая своими союзниками — Англией и Америкой — и преданная внутренними врагами народа, капитулировала, Штейнером овладел воинственный пыл. Его одолевала зависть к приятелям, которые наживались на войне, получали награды, словом — «делали военную карьеру».
Герман Штейнер тоже жаждал богатства и уже видел себя в элегантном мундире, хотя бы с одним железным крестом. Ему очень хотелось попасть во Францию, и он добился своего.
Казалось, начали сбываться его мечты. Но во Франции пришлось пробыть недолго. Германия начала войну с Советским Союзом. Часть, в которой служил Штейнер, перебросили на Восточный фронт. Правда, он смог награбить кое-что для своей невесты: модные парижские платья, чулки, перчатки, духи, но ничего более существенного «организовать» не успел. Однако Штейнер не падал духом. Завидуя друзьям, он тешил себя надеждой: «Они во Франции разжились добром, а я вознагражу себя в России».
На Восточный фронт Герман Штейнер отправлялся из родного города на Одере, куда он заехал на несколько дней.
У пассажирских вагонов, как на параде, стояли офицеры в нарядных кителях и щёгольски начищенных сапогах. У многих позвякивали награды, полученные за разбой и разграбление Франции. Офицеры держались высокомерно и на улыбки дам отвечали небрежно, как бы говоря: «Нам, военным, непозволительны чрезмерные восторги».