— Я же сказал: к надежным людям.
Бабушка Ганна и дед Охтыс Левченко жили одни. Четырех сыновей война разбросала во все концы необъятного фронта, рядом жила только дочь, что замужем за Александром Безруким. Но дом стариков редко пустовал. Четырнадцать раненых бойцов и командиров выходили они за время оккупации. Сначала это были люди, выбиравшиеся из окружения, потом — бежавшие из немецких лагерей. Чаще жили по одному, а случалось — по двое и по трое сразу. И всех старики выдавали за своих родных детей.
Человек не иголка, его в сене не утаишь. В селе все знают о каждой семье до третьего поколения. И многие догадывались, что за «сыновья» гостят у стариков Левченко. Но слух этот доходил, видно, только до добрых ушей: всех выходили благополучно.
— Бог даст, и тебя сохраним, — сказал дед Охтыс.
Тут же обсудили, как следует Коняхину поступать в случае, если заглянет в дом кто-нибудь из соседей или нагрянут немцы.
— Дед у нас в этом смысле с большим боевым опытом, — сказал Аркадий.
Охтыс, явно польщенный похвалой, повел Коняхина показывать все ходы и выходы из дома и со двора. Видно, варианты были в самом деле проверенные не раз. Когда они вернулись в дом, Аркадий собрался уходить.
— Лучше все-таки, чтобы никто не видел его, — наказывал он деду на прощание.
— Не учи ученого, — проворчал тот обиженно.
Аркадий ушел.
Четыре дня прошли благополучно, а на пятый пришла беда: в соседнем доме разместили штаб какой-то немецкой части. Соседство это оказалось опасным: фашисты несколько раз обшаривали близлежащие дома. Пока Коняхину удавалось с помощью деда Охтыса уходить.
Но однажды зашел к старикам их зять Александр Безрукий, заговорились и не заметили, как к дому направился немец. Увидели его, когда он уже подходил к калитке. Коняхин и Александр Безрукий бросились в сарай. Лаз на чердак был высоко, Безрукий никак не мог до него дотянуться, Коняхин подставил плечо:
— Лезьте! С той стороны есть еще лаз, по нему уйдете в огород, а там в поле.
Пока он подсаживал Безрукого, немец вошел во двор и направился прямо к сараю. Значит, заметил. Одного или обоих?
Коняхин закрыл лаз, схватил сидевшую на гнезде курицу и пошел навстречу немцу.
— Хальт!
Пришлось остановиться. Курица затрепыхалась в руках..
— Хенде хох! — немец навел на него пистолет.
Пришлось выпустить курицу. Стал объяснять немцу, что заходил в сарай, чтобы поймать курицу, но тот, должно быть, не понимал, смотрел настороженно и недоверчиво.
Из дому выбежала бабушка Ганна.
— Погоди, не стреляй, — уговаривала она немца. — Это мой сын. Понимаешь, сын!
Но немец не понимал. Тогда его стал убеждать Коняхин:
— Она мутер, а я киндер. Можешь ты это понять?
— Во-во, я мутер, — подхватила бабушка Ганна.
Но немец оттолкнул ее и снова поднял пистолет. Целился он медленно и деловито, целился прямо в лицо, Александр не понял: то ли немец решил пошутить, то ли в самом деле может выстрелить. Если только шутит, черт с ним. Ну а если не шутит?
Бабушка заслонила его собой и крикнула немцу:
— Стреляй в меня! Это мой сын, и лучше мне умереть самой, чем увидеть его мертвым.
В ней было столько отчаянной решимости, что немец опустил пистолет, круто повернулся и пошел со двора.
Несколько дней Коняхин скрывался в доме Александра Безрукого, а когда штаб немецкой части уехал, опять перебрался к старикам Левченко. Но вскоре пришел тот самый писарь комендатуры и предупредил:
— Ночью будет облава. Уходи в лес, там свяжешься с партизанами.
— А как я их найду?
— В лесу народу много, подскажут.
Народу в лесу действительно оказалось много. То тут, то там горят костры, греются люди. Тут и подростки, и женщины, и старики, и дети.
— А где же партизаны? — спросил Коняхин одного паренька.
— Кто их знает? Говорят, где-то тут недалеко, а где именно, не знаю.
— А это что за люди?
— Такие же, как мы. Кто от облавы убежал, а кто еще раньше ушел. Из разных сел набрались. Эти вот из Саворки, а вон тех и не знаю. Сейчас немцы боятся в лес заходить. Да им, наверно, и не до этого теперь, фронт-то, слышите, совсем близко.
И верно, до леса доносился неясный гул. «Еще километров тридцать, не меньше», — прикинул Коняхин.
Утром он приметил на опушке повозку в парной упряжке. В ней за кучера сидел паренек лет шестнадцати, а сзади — мужчина с большой окладистой бородой. Он внимательно наблюдал за селом.
Коняхин подошел, поздоровался.
— Будь здоров, — ответил мужчина и отвернулся, давая понять, что на этом разговор окончен.