Итак, ни мечты, ни хоть какой-то цели в жизни у него не было. Единственным планом на день было дожить до нового дня, чтобы вновь отправиться на поиски смысла. Даррен в последний раз взглянул на старую женщину в углу задрипанной лапшичной. Вся магия ее ментально прожитой жизни куда-то бесследно исчезла. Как знать, доживет ли она до утра. Как знать, доживет ли до утра он сам.
Даррен вышел на улицу. Времени было впритык, и он знал наверняка, что опоздает. Он делал это чуть ли не нарочно, чтобы увидеть, обеспокоит ли кого-то его временное отсутствие. Он покрутился на месте. Перешел с одной стороны улицы на другую, свернул на перекрестке, походил еще немного, высматривая название нужной улицы - которая, в свою очередь должна была привести его на другую улицу и так далее - на указателях. Ничего. Тогда, подчиняясь голосу интуиции, он двинулся в нужном, как ему казалось, направлении. Он задерживался уже на 15 минут. Погода была не самая солнечная, но довольно мягкая. Не было ни ветра, ни сырости, которые гнали бы Даррен вперед и не давали бы думать ни о чем, кроме тепла. Поэтому он думал обо всем остальном. В основном, о нависшей над ним как Дамоклов меч встрече с родственниками, которых он не особенно любил даже не расстоянии, не говоря уж о личных встречах. Он представлял себе, о чем они могут заговорить с ним, что спросить у него, продумывал возможные реплики, ответы и пути к отступлению. Это было задачей, достойной настоящего стратега, ведь говорить нужно было только то и только так, чтобы никого при этом не обидеть и самому не выйти из себя. А еще надо всем улыбаться, смеяться над несмешными шутками всех мало знакомых дядюшек и кузенов и выказывать самый искренний - ну насколько это вообще возможно - интерес к жизням и историям людей, которых он либо едва помнит, либо предпочел бы забыть. Обычно в целом его тактика включала в себя молчание, а также горсть кивков и подходящих междометий - он уже стал настоящим спецом в области молчаливых ответов. На вопросы о себе он отвечал очень детально, но очень расплывчато, стараясь перевести разговор в другое русло. Другими словами, детали эти не имели никакого отношения к предмету обсуждения. Он часто начинал суетиться и заниматься чем угодно, лишь бы как можно меньше времени проводить за разговорами: он переставлял тарелки, перемывал стаканы, носил приборы туда-сюда, разливал что-то на кухне и старательно потом это отмывал.
Все эти сто раз пережеванные разговоры и давно набившие оскомину, но неизменно повторяющиеся из раза в раз истории отзывались в Даррене раздражением и головной болью, а все, что касалось собственной жизни, он так отчаянно скрывал, чтобы не наткнуться - уж в который раз - на стену непонимания. В лучшем случае его достижения удостаивались третьесортных шуток, в худшем -негодования, свойственного людям, когда кто-то живет лучше, чем они. Однако раздражение, усталость, возмущение, сменяющее безразличие, не могли сместить с трона главную эмоцию, правившую балом каждый раз, когда Даррен присутствовал на семейных встречах. Вину. Вину за то, что все эти люди действительно ему рады. Они ждали этой встречи. Им в самом деле интересно, как он и чем живет. А он даже имена их не всегда помнил. И не хотел помнить. И вина была сильна, но апатия сильней.
Чуть не пропустил нужный поворот. Он свернул в узкий переулок, где с трудом могли разойтись двое людей. Тогда он опять подумал об одиноких лицах, которые он сегодня пытался разгадать. Ему было сложно вспомнить их теперь - они стали частью невозвратного прошлого, но общий образ невысказанной печали маячил где-то на глубине подсознания, карабкаясь наружу, все ближе к осознанному. Не так часто на лицах людей, находящихся наедине с чуждой толпой, встретишь счастливое выражение лица. Но значит ли это, что они все несчастны? Возможно, все дело в том, что именно когда мы остаемся наедине с собой, нас обуревают все те страхи и сомнения, что так тщательно скрываются от глаз посторонних.