Через полчаса встала и отправилась в ванную, чтобы умыться, стараясь не смотреть на собственное помятое лицо. Но взгляд все же остановился на синяке, успевшем стать темно-фиолетовым.
За прошедший год я привыкла любую ситуацию воспринимать через призму вопроса «а что скажет Дэн?» и темная отметина на скуле наверняка не сделала бы меня краше в его глазах. Хотя, изменилось бы что-то для того, что видел меня сонной, пьяной, больной, грустной, веселой, и вообще знал обо мне, кажется, больше, чем я сама? И все же теперь интересно, доживу ли я до того момента, когда синяк изменит цвет и сойдет с моего лица?
Зря мне о судебной медицине напомнили. Казалось, что после окончания института все эти знания благополучно выветрились из головы и забылись как страшный сон, но оказалось, что они просто ожидали подходящего момента, чтобы о себе напомнить. Картинки обезображенных трупов, одним из которых вскоре с большой долей вероятности стану я сама, заставляли меня мрачнеть и кривиться, а по спине то и дело пробегали неприятные мурашки.
Мысленно я успела представить собственное тело мертвым и лишенным одежды на столе патологоанатома, бесстрастно описывающего меня как «труп молодой женщины, правильного телосложения, удовлетворительного питания, холодный на ощупь, с отсутствующим или присутствующим трупным окоченением мышц…». Он установит причину и давность наступления смерти, локализацию и степень тяжести телесных повреждений, наличие или отсутствие прижизненных увечий, характерных для борьбы и самообороны.
А есть ли смысл бороться? Разве я справлюсь? Разве сумею противостоять хоть одному из сильных взрослых мужчин или всем сразу? Ради того, чтоб в ответ на вопрос о борьбе судмедэксперт ответил, что перед тем, как погибнуть, я сопротивлялась? Чем и кому это поможет? Чем успокоит тех, кто явится на опознание? Кто это будет? Мама? Аллочка? Я ведь так и не узнала о результатах ее УЗИ. А теперь, наверное, не узнаю.
Все-таки, наверное, это будет Дэн.
Он всегда с завидным хладнокровием работал по убийствам или ДТП со смертельным исходом, приобретя определенную толстокожесть еще во времена своей бытности в следственном комитете. Лазарев легко относился к чужим смертям, научившись не пропускать их через себя. Вот только будет ли он столь же невозмутим, если труп перед ним будет мой?
Выключила кран, отгоняя от себя жуткие, бередящие и без того растревоженные нервы, мысли. И когда шум воды стих я различила голос Беззубого, оставшегося в гостиной.
Он говорил не со мной, а, кажется, по телефону.
— … не буду я, — рьяно отнекивался от чего-то он. — Я ж не мясник тебе. Надо ей башку прострелить — я прострелю без базара, а резать не хочу. Пусть доктор режет, зря что ли ему деньги платят? Звони Лёхе, пусть приезжает и сам…
У меня внутри всё похолодело. Кажется, те, леденящие душу картинки и жуткие мысли, которые я с таким трудом отгоняла от себя, могут воплотиться в реальность быстрее, чем я думала.
Сердце подскочило к самому горлу и забилось быстро-быстро, мешая дышать, а перед глазами завальсировали белые пятна.
Я резко захлопнула дверь уборной, оставшись внутри и от всей души жалея, что металлическая щеколда, позволяющая ее закрыть, кем-то давно и предусмотрительно выломана, оставив после себя на память лишь продолговатое ржавое пятно и отверстия от гвоздей. Вцепилась в ручку мертвой хваткой, до побелевших пальцев, судорожно соображая, что могу предпринять в сложившейся ситуации и понимая, что изменить что-то не в моих силах.
В голове метались в сумбурном хаосе неразборчивые испуганные мысли о поисках спасения, ухватиться ни за одну из которых не получалось. И несмотря на нежелание расставаться ни с пальцами, ни с жизнью, моих сил не хватит, чтобы сопротивляться.
Беззубый, судя по наступившей тишине, завершил звонок, но остался на диване и подходить к моей двери не стал, прекрасно понимая, что никуда я оттуда не денусь. А я так и стояла за дверью, до нервной дрожи сжимая ручку. Панический ужас сковал мышцы и расплылся по телу замогильным холодом. Несколько слезинок скатились по щекам от отчаяния и осознания собственного бессилия.
И в этом безмолвии, нарушаемом лишь моим громким дыханием и стуком капель воды, мерно льющихся их протекающего крана и бьющих по треснувшей раковине, прошло какое-то время. Я не могла сказать, час прошел или десять. Или пара минут томительного ожидания неизбежного наступления боли или смерти растянулись в целую вечность.
Но в конце концов мои мышцы все же устали, и я перестала сжимать дверную ручку так сильно. Прислонилась к стене, позволив холоду кафельной плитки проникнуть не только под одежду, но и, кажется, куда-то под кожу. По щекам снова скользнули горячие слезы и скатились по шее, потерявшись в вороте блузки. А вскоре по тем же руслам полились целые соленые реки, которые я уже не смогла сдержать.