После Безайс часто и подолгу объяснял, как это вышло, но его самого не удовлетворяли эти объяснения. Конечно, это было нелепостью, внезапным порывом, который заставляет человека делать самые странные вещи. Он вынул револьвер непроизвольно, ни о чём не думая. Но он был настолько молод, что ещё не научился глядеть на людей как на материал, не умел заставлять себя не думать и не видеть, когда это нужно.
— Я сделал глупость, — говорил он много позже, вспоминая об этом, — но тем не менее должен сказать…
— Замолчи, замолчи, — говорил Матвеев.
Он объяснил Безайсу свою точку зрения. Один человек дёшево стоит, и заботиться о каждом в отдельности нельзя. Иначе невозможно было бы воевать и вообще делать что-нибудь. Людей надо считать взводами, ротами и думать не об отдельном человеке, а о массе. И это не только целесообразно, но и справедливо, потому что ты сам подставляешь свой лоб под удар, — если ты не думаешь о себе, то имеешь право не думать о других. Какое тебе дело, что одного застрелили, другого ограбили, а третью изнасиловали? Надо думать о своём классе, а люди найдутся всегда.
— Быть большевиком, — сказал Матвеев, — это значит прежде всего не быть бабой.
Но Безайс с ним не соглашался.
Открыв глаза, он увидел Матвеева, наклонившегося над ним и нащупывавшего сердце.
— Вынь руку, Матвеев, — сказал он, поднимаясь и стыдясь своей слабости. — Пальцы холодные.
— Можешь ты встать?
— Попробую. А ты как?
Он повернул голову и почувствовал, что у него замёрзли уши. Оглядевшись, он увидел над головой тёмное, усеянное звёздами небо. Матвеев стоял на коленях и поддерживал его за плечи.
— Я совершенно замёрз, Матвеев, — сказал Безайс, трогая уши и пытаясь встать. — Ты цел?
— Я-то ничего.
Безайс тёр уши и медленно собирался с мыслями.
Он осторожно потрогал голову. Слева кожа на темени была рассечена, и кровь медленно сочилась по щеке.
— Здорово они меня отделали, — сказал он виновато.
— Это все в твоём вкусе, — желчно ответил Матвеев. — Ну, скажи, пожалуйста, кто просил тебя лезть? Зачем это нужно?
— Да я тут ни при чем, — капризно возразил Безайс, прикладывая снег к рассечённой голове и морщась. — Во всем виновата эта дура. Не мог же я спокойно смотреть, Как её насилуют!
— Легче, — сказал Матвеев. — Она сидит позади тебя.
Безайс оглянулся и смутился. Девушка стояла позади него, как и Матвеев, на коленях, и молча грела руки дыханием.
— Если вы считаете меня дурой, — сказала она обиженно, — то сидели бы спокойно. Я сама выпрыгнула.
Положение было неловкое, и Безайс придумывал, что ему сказать, когда снова почувствовал себя нехорошо. Прошло несколько пустых мгновений, в которые он видел, не сознавая, лицо Матвеева, снег, небо. Минутами он слышал звуки голосов. Он чувствовал только, что замерзает совсем.
— Нет, — услышал он голос Матвеева. — Поезд делает в среднем двадцать вёрст в час. Нельзя же так.
— Я ничего не понимаю, — устало ответила она. — Мне всё равно.
Потом он почувствовал, что Матвеев трясёт его за плечи. Сделав усилие, он сел и попросил папироску. При свете спички он увидел её лицо, полное, с веснушками на розовых щеках. Хлопья снега белыми искрами запутались в её светлых волосах. По щеке до подбородка алела царапина. В вагоне ему отчего-то казалось, что у неё чёрные глаза и худое, нервное лицо. Он снова зажёг спичку, но она отвернулась, и Безайс увидел только оцарапанную щеку и шею, на которой курчавились мелкие завитки волос.
От папиросы у него закружилась голова, и тело начало цепенеть в зябкой дремоте.
— Как она называлась, эта станция? — спросил Матвеев. — Вы не знаете, Варя?
— Не знаю. Может быть, нам лучше вернуться…
— Нет, пойдём вперёд, — ответил он, бесцельно копая каблуком снег. — Ах, черт, какая глупая штука! Вот ещё не было печали!..
— Это все из-за меня.
— Да бросьте вы, — оборвал он её. — Ну, из-за вас. Что из этого?
"Скотина", — подумал Безайс. И вслух сказал:
— Она тут ни при чем. Это я виноват.
— Вот-вот. Ты… — начал Матвеев, но замолчал и махнул рукой. — Как у тебя дела? — прибавил он спокойнее. — Можешь ты идти?
— Могу. Но только лучше развести костёр и остаться здесь до утра.
— Нет-нет, никаких костров. Так скорей можно замёрзнуть. Идёмте, пожалуйста.
Ему казалось все это невыносимо глупым.
— Холодно, — сказала она, ёжась. — Вы в ботинках? Как же вы пойдёте?