— Легче, — сказал Матвеев. — Она сидит позади тебя.
Безайс оглянулся и смутился. Девушка стояла позади него, как и Матвеев, на коленях, и молча грела руки дыханием.
— Если вы считаете меня дурой, — сказала она обиженно, — то сидели бы спокойно. Я сама выпрыгнула.
Положение было неловкое, и Безайс придумывал, что ему сказать, когда снова почувствовал себя нехорошо. Прошло несколько пустых мгновений, в которые он видел, не сознавая, лицо Матвеева, снег, небо. Минутами он слышал звуки голосов. Он чувствовал только, что замерзает совсем.
— Нет, — услышал он голос Матвеева. — Поезд делает в среднем двадцать вёрст в час. Нельзя же так.
— Я ничего не понимаю, — устало ответила она. — Мне всё равно.
Потом он почувствовал, что Матвеев трясёт его за плечи. Сделав усилие, он сел и попросил папироску. При свете спички он увидел её лицо, полное, с веснушками на розовых щеках. Хлопья снега белыми искрами запутались в её светлых волосах. По щеке до подбородка алела царапина. В вагоне ему отчего-то казалось, что у неё чёрные глаза и худое, нервное лицо. Он снова зажёг спичку, но она отвернулась, и Безайс увидел только оцарапанную щеку и шею, на которой курчавились мелкие завитки волос.
От папиросы у него закружилась голова, и тело начало цепенеть в зябкой дремоте.
— Как она называлась, эта станция? — спросил Матвеев. — Вы не знаете, Варя?
— Не знаю. Может быть, нам лучше вернуться…
— Нет, пойдём вперёд, — ответил он, бесцельно копая каблуком снег. — Ах, черт, какая глупая штука! Вот ещё не было печали!..
— Это все из-за меня.
— Да бросьте вы, — оборвал он её. — Ну, из-за вас. Что из этого?
"Скотина", — подумал Безайс. И вслух сказал:
— Она тут ни при чем. Это я виноват.
— Вот-вот. Ты… — начал Матвеев, но замолчал и махнул рукой. — Как у тебя дела? — прибавил он спокойнее. — Можешь ты идти?
— Могу. Но только лучше развести костёр и остаться здесь до утра.
— Нет-нет, никаких костров. Так скорей можно замёрзнуть. Идёмте, пожалуйста.
Ему казалось все это невыносимо глупым.
— Холодно, — сказала она, ёжась. — Вы в ботинках? Как же вы пойдёте?
— Как-нибудь, — ответил он сухо.
Он оглядел её согнутую, осыпанную снегом фигуру, и ему стало жалко её. "Чего это я в самом деле? — подумал он. — Она-то при чем тут?"
— Безайс, не спи, пожалуйста, — сказал он.
— Я не сплю, — ответил Безайс. — Я есть хочу.
— Потерпи немного.
Они встали. Безайс пошатнулся и снова сел на снег. Матвеев и Варя подняли его, положили его руки на плечи и повели. Безайс с трудом передвигал ноги, чувствуя непреодолимое желание заснуть. Кровь с шумом стучала в висках, перед глазами расплывались радужные круги. Его тянуло лечь, расправить немеющие руки и закрыть глаза. Но надо было идти, и он шёл, обняв Варю за шею, может быть, несколько крепче, чем это было нужно, чувствуя на щеке её тёплое дыхание. Они шли по шпалам, ища впереди огней станции. Но вокруг был густой снежный мрак.
Сначала идти было невыносимо трудно. Хуже всего было ногам, появилось особое ощущение в коленях, будто кость трётся в чашечке и скрипит. Это было страшно неприятно, и Безайс старался отогнать эту мысль. Чтобы избавиться от этого ощущения, он представил себе, как длинная вереница лошадей прыгает через канаву, и стал их считать. Сначала он никак не мог сосредоточиться и все время отвлекался. Досчитав до пятидесяти, он заметил вдруг, что девушка идёт с трудом и тяжело дышит. Он снял руку с её плеча.
— Теперь не надо, — сказал он. — Мне гораздо лучше.
И он пошёл сзади них, путаясь и увязая в снегу. Иногда ему казалось, что он сейчас упадёт. Тогда он останавливался, глубоко вбирал воздух и шёл дальше. Постепенно он перестал чувствовать ноги ниже колен и шёл машинально, как в бреду, он не ощущал даже усталости. Перед ним мелькали лошади, они подходили к канаве и прыгали, однообразно взмахивая хвостом и гривой. Он считал их шёпотом, пока не пересохло во рту.
— …на таком расстоянии. Но ведь это не самое главное, правда, Безайс? — услышал он голос Матвеева.
— Правда, — устало ответил Безайс. — Мне есть очень хочется.
Но тотчас же забыл об этом. Голос Матвеева доносился глухо, точно издали. После от этой ночи у него осталось воспоминание, что он шёл бесконечно долго, один, по громадному снежному полю, шёл вперёд, ничего не думая и не зная.
Под утро стало теплей. Проснувшись, Безайс увидел лес, взбиравшийся высоко на гору, — смутно он помнил, что ночью они ходили туда собирать хворост и потом долго разводили костёр смятой газетой. Небо затянуло облаками, и шёл густой, крупный снег. По другую сторону рельсов круто возвышался голый утёс. Сквозь падающий снег впереди виднелась глубокая лощина, на дне которой рыжим пятном лежало болото.
Он сидел на подстилке из хвойных веток и, опершись на локоть, с нетерпением наблюдал за чайником. Матвеев лежал с другой стороны костра и заботливо разглядывал царапину на руке, зажившую уже около недели назад. Варя сидела рядом, отскабливая ножом хлебные крошки и сор с куска ветчины.
Матвеев носил мешок на спине, и из вагона его выбросили вместе с мешком. В мешке был сахар, фунт ветчины, хлеб и чай. Это было совсем немного, и Матвеев предлагал разделить еду на три дня. Безайс после ночной дороги чувствовал волчий аппетит и с легкомыслием здорового человека настаивал на увеличении порции.
— Очень это хорошо, — говорил он, — морить человека голодом.
Но Матвеев упёрся и не соглашался никак:
— Не валяй дурака, ты не маленький.
— Ну хорошо, тогда я умру, — возразил Безайс.
Эта мысль ему понравилась, и он говорил о своей смерти с самого утра. Он показывал в лицах, как он холодеет на снегу и прощает их за все, а они ломают над ним руки и проклинают эту подлую мысль кормить его впроголодь. Потом он рассказал, как Матвеева мучит его чёрная совесть, а Варя рыдает и говорит, что никогда не сможет забыть этого молодого симпатичного блондина.
— Перестаньте, — сказала Варя. — Что это вы все время говорите о смерти? Я очень не люблю таких разговоров, мне становится немного страшно. Мне начинает казаться, что кто-нибудь и в самом деле умрёт. Пойдите лучше за дровами. Они подходят к концу.
Идти за дровами мог бы, собственно, один из них, но они, точно по молчаливому уговору, поднялись и пошли вместе.
— Я отлежал ногу, — сказал Матвеев.
Они вошли в сумрак громадных деревьев, широко раскинувших в стороны тяжёлые лапы. Вверху, сбивая снежную пыль, мелькнула рыжим комочком белка. В лесу было тихо. Безайс оглянулся на Варю и толкнул Матвеева.
— Какова? — спросил он.
— Да, — неопределённо ответил Матвеев. — Действительно.
— Ничего себе, а?
— Вот именно.
— Все на месте, — сказал Безайс, отламывая сухую ветку. — Заметил, какие у неё глаза? Глаза в женщине — это, брат, самое главное. Веснушки её ничуть не портят, скорее наоборот. И тут, спереди, эта выставка.
— Ну, тут у неё немного.
— И очень хорошо, что немного. А тебе сколько нужно?
— Мне ничего не нужно. У меня своё есть.
Безайс снял шапку и отряхнул её от снега.
— У тебя — да. Ты живёшь как на полном пансионе. Мы только ещё едем, а тебя там уже ждёт, плачет и думает, что ты попал под поезд. Ты баловень судьбы. А я? Мне нигде ничего не отломится.
Он сделал снежок, бросил в Матвеева, но промахнулся.
— Скучает — может быть, но не плачет, — сказал Матвеев. — Она не из таких. Я видел, как она в общежитии вынула руками из мышеловки мышь и бросила её коту. Сам я не боюсь мышей, это пустяки, но для женщины — это редкость. В ней нет ничего этого бабьего. О самых рискованных вещах она говорит спокойно и просто. "Я, говорит, знаю, почему мальчики любят девочек".
Он остановился и прищурил глаз, показывая, как она говорит.
— Да. "К чему, говорит, нам этот условный язык? Будем говорить прямо". О брат, ты сам увидишь!
— Ты готов, — сказал Безайс. — Она тебя пришила к себе. У тебя будет такой ангелочек, он будет кричать "уа-уа" и звать тебя папой.