И тут ее словно осенило.
— Постой!
Шторм, остановившись возле двери, обернулся. В уголках губ его играла все та же нелепая полуулыбка-полуухмылка.
— Что там произошло? — спросила она. — На аукционе. С «Волхвами». Питер сказал… Короче, что случилось?
— Не волнуйся, — промолвил Шторм. — Я уже говорил сэру Майклу. Я заставил твою помощницу выйти из игры. Ставки подскочили до полумиллиона, и конца видно не было.
— Полмиллиона… фунтов?
— Точно, детка, их самых. Это могло продолжаться до бесконечности, так что я посоветовал твоей дамочке отступиться.
София почувствовала, что вот-вот снова потеряет сознание. Перед глазами у нее все плыло.
— Подожди… Ты хочешь сказать, что отец… то есть галерея… что мы так и не купили эту картину?
— Именно это я и хочу сказать. Только не надо снова выражать мне признательность — я и так уйду.
— Да, но кто же?.. — прошептала София.
Но Шторма в палате уже не было.
3
— Эти американцы настолько прямолинейны, что невозможно определить, чего же они хотят.
Сэр Майкл темной громадой возвышался у окна. Безупречный черный костюм, красный шелковый платок, красный шелковый галстук. Руки сцеплены за спиной. На многозначительном лбу многозначительная морщина. Как всегда, остроумен.
Обложенная подушками, София, склонившись над подносом, рассеянно водила вилкой по тарелке с белой желеобразной массой. Из головы у нее не выходил Ричард Шторм.
У нее снова начиналась депрессия. Больничная атмосфера нагоняла уныние и угнетала. На нее словно надели свинцовую кольчугу.
Отец поместил ее в частную клинику, больше похожую на дорогой отель. Голубые стены. Гравюры — лодочники, катающаяся на коньках публика. Шторы с веселеньким рисунком — ласточки, лютики, водяные лилии. Клиенту предоставляли секретер, телевизор. Но за всем этим было серое, монотонное однообразие. Софию тошнило от стандартной мебели, покрытой дешевым лаком. В этой кровати с поблескивавшими стальными прутьями она чувствовала себя словно во вражеском логове. Мягкие, кошачьи шаги персонала в коридоре действовали на нервы.
Но хуже всего было то, что это место странным образом оживляло в памяти картины ее неудавшегося самоубийства. Они, эти картины, буквально парили в воздухе, населяли его. София воочию видела свое тело, извивающееся в корчах. За секунды до смерти — смерти нелепой, случайной, ошибочной и от этого еще более страшной. А потом появился Шторм.
Появился Шторм. Выбил дверь. Бросился на балкон и вытащил ее. На руке у нее, повыше локтя, в том месте, где сомкнулась его ладонь, до сих пор оставался синяк.
— Что у него на уме? — негодующе вопрошал сэр Майкл, покачиваясь с пятки на носок. — Шныряет, вынюхивает. Тайком проникает к тебе в палату. Мы же предлагали ему деньги. Чего он хочет?
София продолжала водить вилкой по тарелке. «Забавно, — думала она, — но великому сэру Майклу, никогда не приходит в голову, что его дочь может просто нравиться мужчинам. Очень».
Сэр Майкл, погрузившись в задумчивость, принялся расхаживать в изножье кровати. Весь его облик словно предвещал бурю. Наконец он произнес сквозь зубы:
— Эти американцы. Чем они там у себя занимаются? Только и делают, что подают друг на друга в суд и участвуют в бесконечных ток-шоу. Не может же он в самом деле предъявить нам иск. Тем более здесь, в Англии. А я еще предлагал ему деньги!
София невольно улыбнулась, вспомнив слова Шторма: «Не надо больше себя подвешивать. О'кей?»
— Он не будет предъявлять нам иск, — сказала она.
Сэр Майкл замер.
— Боже правый, уж не хочешь ли ты сказать, что он собирается выступить на ток-шоу?
София смерила его пристальным взглядом:
— Нет, папа, не волнуйся.
— Может, ты… излила перед ним душу или что-нибудь в этом роде?
— Нет.
— Хм. Ну и славно. И все же я ему не доверяю. — Он вернулся к окну, царственным взором окинул окрестности — что было за окном, София не представляла. — Кстати, он что-нибудь говорил о торгах?
София наконец положила вилку и откинулась на подушки. Она видела отражение сэра Майкла в окне — темные, размытые черты, непроницаемый взгляд. Она с грустью подумала, что именно в такой манере проходит и их беседа. Недомолвки, туманные многозначительные фразы. Так они разговаривали всегда. Как будто правда заведомо известна, и излагать ее вслух не имеет смысла. Как будто все то, о чем умалчивается, не достойно внимания. Всю жизнь София считала, что именно так и принято общаться в семье. Теперь она с удивлением обнаружила, что это раздражает ее. Потому что на самом деле правды она никогда не знала. Она чуть не погубила себя — и все потому, что она не знала правды. И она так устала. Устала быть утонченной, устала от интриг.