И тут краем глаза — из-за столпившихся было плохо видно — он заметил, как его дочь в компании какого-то неизвестного человека, закутанного в черный, не по погоде легкий плащ, шмыгнула за оградку чужого дома. Вышеготу пронзил страх, дурное предчувствие кольнуло сердце, и он со всех ног, расталкивая тех, кого сгонял на работу, рванулся вдогонку. С нечеловеческой скоростью солтыс добежал до забора, перемахнул через него, зацепился тулупом, упал лицом в снег. Вскочил на ноги, сбросил тулуп и помчался дальше.
Забежав за дом, оказался в яблоневом саду. Вокруг никого не было. Тихо, пустынно. Даже следов на девственном снегу не нашлось. Вышегота замялся, выругался: неужто привиделось? Не может такого быть! Он же сам, своими глазами видел дочь и человека в черных одеяниях.
— Наслушался сплетен, — сплюнул солтыс. — С такими работягами и в фоморов поверишь.
Он уже собирался вернуться к шинку, но в терновых кустах, по краям поросших молодым орешником — там, где заканчивался сад — заметил тень. Она стрелой вылетела из зарослей и тут же исчезла, будто ее и не было вовсе. В другой день Вышегота не придал бы этому значения: «Мало ли что за тени? Ветка шелохнулась, и вся недолга». Но сейчас, наслушавшись страшных сказок, он стремглав бросился к кустам терновника. И там, в зарослях, на небольшой утоптанной полянке, разыскал свою дочь. Паллания стояла неподвижно, как статуя, стеклянным взором глядела в неведомую даль и тяжело дышала, будто рысь, чудом убежавшая от облавы. Теплый меховой полушубок на ней был распахнут, сорочка — разорвана. Вышегота остолбенел. Долго не мог даже пошевелиться, не зная, что и думать, не веря собственным глазам. Спустя минуту, совладав с собой, подошел к дочери, аккуратно отодвинул ворот полушубка, проверил, нет ли на шее ран от вампирского укуса.
— Ничего, — с облегчением выдохнул солтыс и тут же посуровел: — Прикройся! — сказал он, зверея. — Спрячь, говорю, свой срам! Нечего его на свет божий вываливать.
Девушка не реагировала. Продолжала стоять, заворожено глядя куда-то в даль, за границы яблоневого сада, и не чувствовала ни холода, ни стыда. От злости Вышегота зарядил дочери пощечину. Паллания вздрогнула, приходя в себя. Взгляд ее приобрел осмысленность. Она испугано огляделась, будто не понимая, куда и как ее занесло. Ойкнув, принялась укутываться в полушубок, пряча под одеждой нежную, еще помнящую недавние прикосновения, грудь.
— Очухалась, значит, — сплюнул Вышегота и отвернулся. Он дождался, пока дочь приведет себя в порядок, взял ее за руку и с силой потянул за собой: — Сейчас вернемся домой, мать напоит тебя шиповником, — приговаривал он. — А как память вернется, так возьму розги и научу тебя уму-разуму. Будешь знать, дура, каково оно, с чужаками по соседским огородам ошиваться…
— И что? Бил розгами-то?
— Не, откуда ж им взяться? Сорвал с нее подранную сорочку и ентой же сорочкой лупил Плашку по лицу, пока она, коза дранная, визжать не начала и бегать от меня по всей хате, аки от фомора. Она все трусит своими телесами, а я лютую. Думал, всю душу из нее, окаянной, выбью. И выбил бы, да мать вмешалась. Эх, давай краше выпьем, святой отец, — Вышегота махнул рукой, взялся за кружку и, не дожидаясь здравницы, жадно пригубил церковного вина. От крепости напитка его скривило — так, что слезы из глаз пошли. — Ну и ядреное ж оно у тебя, Плавий. Ты его из фоморов гонишь?
— Вы, кодубцы, толка в вине не ведаете — всё яблочное настаиваете. А какой вкус от яблок-то? Я за храмом, на южной его сторонке, которую солнышко облюбовало, посадил виноград. Пять лет за ним слежу, как сына оберегаю — от холодов, да от людей, а токмо в прошлом годе урожай добрый получил. Жаль, не даем вину настояться…
— Ты мне, отче, не о вине толкуй. Скажи, что с дочкой делать?
— Говоришь, о случае том ничего припомнить не смогла?
— Ничего, — развел руками солтыс.
— Не смогла, аль не захотела?
— Кто ж разберет? Молчит Плашка, нечто воды в рот набравши, ничего не говорит. Даже с матерью ни словом не обмолвилась.
— Стало быть, околдовал ее Зверь. И следов, говоришь, на снегу не оставил? Значит, на себе тащил. Силен упырь ваш. Ох, силен! С таким ни круг Эстера не совладает, ни вода святая, ни молитва. Старше этот Зверь самой веры нашей. Бежать тебе надо, Вышегота. Бежать вместе с Палланией. И подальше, на юг, туда, где солнышко светит ярче. Чесноком дочь обвешай, чтоб по запаху не отследил — нюх у него волчий. И беги день ото дня. По ночам запирай ее, просьб не выполняй. Пока колдовство сильно, будет ее к Зверю тянуть. Да так тянуть, что сердце твое трижды кровью изойдет, пока отказывать дочке в ее мольбах будешь…