Маленькая улочка его мира, точнее, и вовсе переулок. Ночной - какое красивое название. Толстые пыльные стёкла в витринах, за которыми чего только нет: можно найти кораблик в пузатой бутылке, сломанный вечный двигатель, маленькие хрустальные часы, работающие на лунной тяге, волшебные гадальные карты, окантованный медью капитанский компас с затонувшего корабля и много чего ещё. Фонари выстроились не ровным рядом, а повторяют линию застройки - одна лавочка вылезает вперёд, зато соседнюю и не видать, будто она стесняется. Над каждой входной дверью тоже маленький фонарь, у каждой лавочки другой, уж кто во что горазд. И все их вечерами зажигает фонарщик, появляясь в дальнем конце переулка в компании неизменной лестницы. Но сейчас уже утро, и фонарщик давным-давно прошёл и всё погасил. А жаль. Когда-то Эдвард подолгу поджидал момента, чтобы посмотреть и на фонарщика тоже, но так никогда и не набрался храбрости и не попросился хоть разок залезть на лестницу.
Он несколько минут стоит у витрины, не заходя внутрь, а потом вздыхает и отходит прочь.
Час ранний, и город пустынен. Кроме того, учебный год в разгаре, и школьников вовсе нет, они уже сидят за партами и выводят ровные строчки в прописях или решают задачи.
Навстречу ему идут две женщины, одетые в тёмные шерстяные пальто. Капюшоны надвинуты так низко, что и лиц не видать. Оно и не удивительно, - думает Эдвард, поёживаясь - погода не холодная, но ветер довольно-таки сильный.
Он, скользя на мокрой брусчатке, пытается на полном ходу обойти женщин по кривой слева, но не рассчитывает и толкает одну из них. Учитывая то, что движется он с немалой скоростью, толкает довольно сильно. Вот чёрт!
- Извините, - Эдвард краснеет и мельком бросает взгляд на её лицо, которое теперь можно разглядеть, потому что от толчка капюшон немного сдвинулся. И застывает.
Эдвард только начинает догадываться, что они где-то встречались, когда видит женщину лишь с правой стороны. Этот чёткий, как камея, профиль, прищуренные серые глаза, жёсткая, даже жестокая усмешка - где он её видел? Он злится на себя за дурацкую привычку краснеть всякий раз по поводу и без, и потому мысли о женщине у него где-то на десятом месте.
И тут она чуть поворачивается к нему, и он видит левую сторону её лица: щёку ближе к виску пересекают полосы шрамов, одна из них идёт практически через глаз. И Эдвард вдруг понимает, кто это.
Женщина, которую он сам допрашивал, атакуя её беспомощный разум пусть слабеньким, но болевым ударом, женщина, чьей кровью был залит весь их кабинет в участке, женщина с утгардским клеймом на левом плече. Многочисленные убийства. Открытая поддержка оппозиции. Пожизненная ссылка в Межзеркалье.
Ядвига Близзард.
- Извините, - быстро говорит Эдвард ещё раз, опускает голову и идёт прочь.
Он очень надеется, что она его не узнала. Очень. Потому что, уже проскочив вперёд, он разворачивается и решительно идёт следом за двумя фигурами, закутанными в тёмные не по размеру большие шерстяные пальто.
- Близзард, - Лена входит в спальню и встряхивает чёрным мешочком, который она держит в руке. Судя по звуку, мешочек битком набит золотом.
- Легран, - с хитринкой спрашиваю я, - никак у тебя есть идеи?
- Есть, - отвечает она, в шутку кокетничая. - Ночной переулок. Одежда потеплей и покрасивей. Всякие снадобья, притирания и прочая муть. И ни-ка-ких вопросов. Как тебе?
- Принимается, - смеюсь я. На самом деле я согласна идти куда угодно и делать что угодно, настолько меня доконало бездействие и сидение на одном месте, в полуразвалившейся громаде старинного особняка. К тому же мы остро нуждаемся в информации, хотя я честно признаюсь себе, что это всего лишь предлог.
После тюрьмы у нас играет застоявшаяся кровь, и молодецкая удаль рвётся наружу и требует выхода. Дурацкая бравада, которая обычно не приводит ни к чему хорошему, уж мне ли не знать?
- Ни-ка-ких, никаких, никаких вопросов, - напевает Лена на манер вальса. Мы делаем пару туров по комнате, а потом валимся на кровать, запыхавшись и изнемогая от смеха.
Наконец она одевается, и мы спускаемся вниз. Веселье ещё бурлит у меня внутри, будто я выпила шампанского, всего ничего, самую малость.
- Может, пока следует обойтись тем, что есть? - на всякий случай спрашиваю я, понимая, что Фэрли прав, и с прогулками лучше повременить.
- Спокойно, Близзард, - бесшабашно говорит Лена. - Всё нормально. Расслабься и дыши. Я знаю салон типа "нет-ничего-невозможного", где нас обслужат по первому классу.
Мы попадаем в какую-то тёмную лавчонку. В нос сразу бьёт затхлый запах плесени и грибов; зеркало смыкается у нас за спиной и неохотно имитирует дребезжание колокольчика. Глаза быстро привыкают к полутьме, и я вижу тяжёлую резную мебель из потемневшего от времени дерева: шкафы с неведомым содержимым, полки с витражными стёклами, окантованными по краю позеленевшей медью, разнокалиберные канделябры на широком прилавке - видимо, приобретённые по случаю и выставленные на продажу для всякого, кто захочет купить.
- Кто там? - раздаются из-за перегородки шаркающие шаги. - Кого нелёгкая принесла?
Навстречу нам выходит сгорбленная старуха. Лицо у неё недовольное, как у человека, которого оторвали от мягкого кресла у камина и чашки с горячим кофе. Но вот взгляд старухи падает на наши лица, и она склоняется чуть не до пола.
- Что угодно миледи? - заискивающе спрашивает она.
Лена бросает на стол чёрный мешочек. Старуха быстро хватает его и склоняется ещё ниже, делая приглашающий жест куда-то позади себя, к помещениям на задах магазинчика.
Вскоре мы выходим, нагруженные платьями, норковым и лисьим манто, шёлковым бельём, всяческими настойками и притираниями, и прочими необходимыми вещами, которые появляются словно по волшебству. За звонкую монету. За очень много звонких монет.
- Миледи, - говорит старуха, - вы для нас - желанные гостьи, - и она снова кланяется низко, как прислуга.
Ни я, ни Лена не отвечаем. Я упрямо надеваю старое пальто, не желая привлекать внимание и игнорируя Ленины протесты. В свою очередь Лена решительно пресекает мои попытки воспользоваться зеркалом, и дверь с прощальным перезвоном выпускает нас в Ночной переулок.
- Насмотрелась на стены до конца жизни, - наконец-то вспомнив об осторожности, она надвигает на глаза капюшон. - Теперь я хочу видеть небо.
Стоит солнечное утро, и блики света отражаются в лужах, образовавшихся во впадинах брусчатки. Уличные торговцы не замедлили воспользоваться тем, что зима сделала передышку. Они выстроились вдоль переулка, разложив и развесив свой товар и подставив лица ветру, который уже чуть-чуть пахнет весной. Мы с Леной больше всего хотим последовать их примеру, потому что нам после заледенелого Межзеркалья так хочется согреться, а никакой камин, даже большой и ярко горящий, не заменит солнце после дня зимнего солнцестояния, висящее высоко в бездонном голубом небе. Но ещё не время, чёрт возьми, пока не время думать об этой недостижимой роскоши - о солнце и ветре, несущем запах перемен. И было не время почти всю нашу сознательную жизнь. И поэтому мы как можно глубже прячем лица в тень капюшонов, в душе пообещав себе совсем скоро наверстать упущенное.
Пальто большое и сидит на мне, как мешок из-под картошки - наверное, потому, что за время тюрьмы я сбросила верные двадцать фунтов. Тут никакая маскировка не нужна, - беззаботно думаю я в шутку, - и, как выясняется, совершенно напрасно.
И откуда он только взялся, этот Монфор?! Только потом я понимаю, что он шёл сбоку, от лавчонки, торгующей по дешёвке футбольными мячами, подержанными клюшками для гольфа и прочей ерундой.
Он узнал меня, это факт. Или додумался чуть позже. На его месте невозможно было не додуматься, видя, какой ненавистью исказилось моё лицо в тот момент, когда наши глаза встретились. Эту новость я сообщаю Лене; она хмурится и внимательно всматривается в зеркальные витрины.