— Когда охрану сняли? — спросил я, не ловя его на нечаянном признании, — мне не то нужно было.
— Да осенью сняли.
— Почему?
— Хрен его знает, почему. Как трофейные составы разобрали и замки на склады навесили, так после этого всех словно языком слизнуло. Был там сторож придурочный один, так его уже давно не видать. А напарник его, старикан глухой, еще в августе в ящик сыграл, рассыпался от собственной ветхости. Словом, дорога на склад открыта. Единственно, оборотень там гулять любит, поэтому там и днем не очень лазают, а по ночам — тем более. Но ничего, ручеек ворованного течет. Пролезть-то туда запросто.
— А на конезавод? — спросил я.
— Там тоже — запоры фиговые, народу — с гулькин нос. Но там приходится ночью работать.
— И не страшно?
— До жути страшно. Но это, начальник… ведь бывает так, что чем страшнее, тем слаще.
— А так… Трудностей нету, чтоб лошадь увести?
— Не… В общем, нету.
— Понял, — кивнул я. — В общем, ребята, зажрались вы здесь. Надзору нет, все дозволено, вот и голова закружилась. Менять это придется.
Парень искоса на меня поглядел.
— Крутой ты мужик, начальник, — сказал он. — Но смотри, не нарвись. С нами ты, может, и поладишь. Но мы ведь не одни здесь такие. Прав ты, народ здесь себе волю давать привык и власти над собой не потерпит, но банду Сеньки Кривого и мы обходим.
— На таких, кто не даст себя добром уговорить, у нас и пуля найдется.
— То-то и оно, такие, как Сенька, знают, что для них у вас только пуля и найдется. Они не мы — им отступать некуда. Поэтому либо он тебя, либо ты его.
— А не думал ты никогда, что вурдалаком может быть один из таких, навроде Сеньки Кривого?
— Не… не думал. Если б это кто из… из живых людей делал, то вся округа уже знала бы, кто именно, и об оборотне даже разговору бы не было.
— У вас, выходит, все обо всех всегда знают?
— Жизнь наша такая. Вот поживешь тут, начальник, сам поймешь.
И тут мы оба вздрогнули — даже я вздрогнул, хоть и умел себя сдерживать, — потому что волчий вой раздался, и довольно близко, надо сказать. Мы услышали, как невдалеке за окнами испуганно заржали лошади, как заорали наездники, пытаясь заставить стоять их на месте. Потом топот послышался, тень перед окном промелькнула — одна из лошадей понесла.
— Плохо придется кому-то из ваших, — заметил я.
Парень был бел, как полотно.
— Он… он вышел на охоту. Конец кому-то…
— Эх ты, угонщик-конокрад, атаман-душегуб, — я встал и надел шинель. — Кому-то конец, это ясно. Я отучу эту тварь скулить и людей пугать. Пошли.
— А… А Гришка? — заикнулся парень.
— Выпущу я его, выпущу. А пока пусть посидит. Целее будет, чем сейчас вместе с вами шастать.
— Дурак ты, начальник, честное слово, дурак, — говорил парень, идя за мной. — Не обижайся только, но зря ты… Не зная броду, суешься в воду… Пропадешь ни за грош…
— Пропаду — в мою память выпьешь. Если успеешь. Тот, кто вместо меня приедет, никому тут спуску не даст. Свистни лучше камрадам своим, пусть одолжат мне лошадку хорошую. Пехом не особенно угонишься, да еще по бездорожью нашему…
Мы сошли с крыльца и чуть прошли вдоль по улице.
— Ребята, лошадь начальнику, у кого она еще слушается! — крикнул в темноту парень.
— У меня всякая лошадь послушается, — заверил я.
Втроем они подтянули ко мне дрожащую всем телом лошадь. Я себя не подвел и в лужу не сел. Нормальненько так вскочил на нее, потрепал, погладил, пошептал — дал ей мою руку почувствовать.
— Ну, нам ли волков бояться? — сказал я ей. — Или того, кто за волком прячется? Ты у нас штучка иностранная и не знаешь, что в этих краях волков в жизни не водилось, и не допустим мы, чтобы один приблудный разбойник всю округу пугал.
Лошадь приуспокоилась, и мы поехали во тьму. Воющий зверь — или кто бы он там ни был — блуждал где-то поблизости. Я держал путь на его голос, по неосвещенной дороге, иногда притормаживая лошадь и прислушиваясь, чтобы поточнее определить направление. Какие чувства мной владели? Ну, может, азарта было чуток… А так — никаких… Я, понимаешь ли, за несколько часов в другую жизнь с ходу нырнул, как в ледяную воду, в перекореженный какой-то мир, где люди и мыслили, и говорили, и действовали по-другому, и надо было подстраиваться под их вывихнутое и сумасшедшее существование, чтобы тебя не то что поняли, а хотя бы услышали — чтобы не казался ты рыбой, беззвучно разевающей рот; и вот эта странность, вот это ощущение, будто спишь наяву — а во сне ведь все законы реальности нарушаются, нет ни логики, ни земного притяжения, и во сне ты не удивляешься, когда, сделав шаг по своей комнате, чтобы выключить телевизор, ты вдруг опускаешь ногу на глухую тропку посреди чащобы, принимая это, как один из законов сна, — вот это ощущение меня и не отпускало.