— А что за слухи? — спросил я.
— Да вот, например, болтали, что колбаса коммерческая из человечины делается. Твой предшественник пятерых укатал — в НКВД их передал, поскольку это, как ты понимаешь, уже и на антисоветчину тянет… — Тут я должен объяснить: МГБ, в котором всех тогда объединили, и политический сыск, и «уголовку», было образовано совсем недавно, и многие называли работников МГБ по-старому — «энкеведешники», а не «гебисты». Причем относилось это именно к работникам тех управлений и спецслужб, которые занимались государственными делами и «антисоветчиной», а милиционеры продолжали оставаться «милиционерами», хоть, говорю, милиция и была объединена с МГБ и перешла под его ведение. А я тебе стараюсь в точности воспроизводить речь каждого человека, оказавшегося втянутого в эту историю, и если кто-то по привычке говорил НКВД, я тебе так и пересказываю. Такая вот деталь, чтобы тебя не смущало, что, вроде как, несуществующая уже организация в разговорах склоняется…
— А сейчас новенькая байка у них появилась, — продолжал мой новый начальник, — что завелся в тех местах то ли вурдалак, то ли оборотень. Мол, три убийства последних — это все он людей погрыз. Это уже, знаешь, антисоветчина с религиозным душком. Особенно когда разговорчики заводят, что никакая милиция с ним не справится, потому что он не земной и смерти не имеет.
Хотел я порасспросить его о трех убийствах, приписываемых этой твари, но не стал. Решил, на месте подразберусь: если убийства не выдуманные, то все равно надо будет ими заняться. А если это старушечьи побасенки… Тогда и думать не о чем.
Решил я начать с товарняков на Угольной Линии. Места эти я знал, еще до войны сколько мы там очесывались — подмастерья и ученики слесарей. Пройдусь, думаю, так, чтобы в колею войти.
Запер я помещение, вышел на улицу. Снежок прошел, и все вокруг стало такое белое, нежное, как осенью при первом снеге бывает — хотя уже начало марта было на дворе. Но пахло именно осенью, а весны в воздухе по такой погоде, по одному из последних чистых снегопадов, даже не чувствовалось.
Прошел я над прудами, мимо складов, вышел к товарнякам. Никак не ожидал, что среди бела дня кого-нибудь встречу. Но встретил. Уловил, как за одним из вагонов снег скрипнул. Быстро обернулся, сделал два шага — и крепко схватил мальчонку, пытавшегося прошмыгнуть мимо меня. Наплечный мешок его был туго набит углем.
— Отпустите, дяденька!.. — заныл он.
Я молчал. И он замолчал, весь сжался. Я осмотрел его — оборванного и худого — и еще помолчал. Он ждал, затаив дыхание.
— Значит, вот ты какой, мой первый задержанный… — проговорил я. — Неплохое начало. Ладно, пошли.
— Куда? — слабым голосом спросил он.
— Домой к тебе. Веди, где живешь.
Он попробовал что-то сказать, но я повторил ледяным тоном:
— Веди.
И он меня повел, напуганный настолько, что не имел и мысли удрать. Привел он меня к одному из бараков неподалеку, к тем длинным строениям, что тянулись между Угольной Линией и прудами. Вошли мы в боковую дверь, прошли по узкому небольшому коридорчику, пропахшему кислой капустой, и, отворив еще одну дверь, оказались в помещеньице, поделенном перегородками на две комнаты и предбанничек. За столом сидела семья мальчонки: отец, мать и две девочки, его сестры. Они застыли, как окаменелые, увидев нас в дверном проеме. Я втолкнул мальчонку в комнату и сказал:
— Значит, так. Мало того, что мальчишка школу прогуливает, вы его еще и на воровство подбиваете. Запомните: я новый участковый, и мне дан строгий приказ укатывать за кражу государственного имущества всех, кого поймаю на воровстве угля. Так что если кто захочет сесть, то сына не подставляйте. Сам иди, понял? — обратился я к отцу. — Сам иди, если уголь будет нужен, иначе во всем, что с сыном случится, виноват будешь ты, а не я. Я лишь свой долг исполню. Будь мужиком. В следующий раз никого не пощажу.
Отец встал из-за стола и пристально на меня поглядел.
— И пойду, — хмуро проговорил он безо всякого вызова, просто признавая неприятный факт. — Пойду, куда же я денусь. Топить нечем, а буржуйка больше уголь жрет, чем греет. Наверное, и в лагерях хуже не будет.
— Тебе-то, может, и не будет. А им как? — Я кивнул на его семью.
— А куда они денутся? Вслед за мной уголь таскать пойдут, вот ты их по очереди и переловишь, и переправишь, куда следует, — возразил глава семейства.
— Думаешь, и им в лагерях хуже не будет? — усмехнулся я. — А ты их видел, лагеря для малолеток? Я бы тебе рассказал, как я выживал в энкеведешном детдоме и чудом выжил, и знаю, как там не выживают. Ты где работаешь? Нигде, я вижу, раз дома торчишь. И не стыдно тебе? Если бы работал, не пришлось бы и детей на воровство посылать.
— Контуженый он, — вмешалась жена. — Никак не прочухается, все по врачам и по врачам. Скоро опять собирается на завод выйти, а пока на пособие его живем и на мою зарплату. Я в ночной смене работаю. Страшная смена, вот уж вправду гробовая — не знаешь, вернешься домой или нет, особенно как этот волк завоет и знаешь, что оборотень на охоту вышел… — Она начала заводиться. — Вот вы бы этим оборотнем занялись, коли совладать с ним сможете, — или всякими бандитами и убивцами, а не цеплялись к нам, не выслуживались за счет беззащитных!
— Беззащитные… — хмыкнул я. — Закон — он везде закон, и что уголь умыкнуть, что человека порешить, со всеми будем разбираться, все отвечать будут. А о вурдалаке, или оборотне, или как его там, знают, к вашему сведению, и наверху. И инструкцию мне дали: строго наказывать всякого, кто о нем упомянет, — за распространение лживых слухов, порочащих советскую власть. Так что смотрите у меня.
— Вот еще придумали — лживые слухи! — проговорила жена. — Значит, наказывать тех, кто о нем говорит, чтобы все было шито-крыто и чтоб вам было меньше хлопот? А куда вы убитых денете?
— Вот об убитых и поговорим. Только я присяду, если позволите. — И я сел поближе к ихней «буржуйке». Я, если хочешь, по «буржуйке» разглядел, что люди они порядочные и от безысходности, а не от чего другого, на воровство угля идут. Тебе-то, наверное, уже неизвестно, что если буржуйку из хлипкого металла углем перегрузить или неправильно его рассредоточить — это верный способ учинить такой пожарище, что никто живым не выберется. Уголь надо подкладывать понемногу да не валить к самым стенкам. Понимаешь? В стенки должен ровный жар уходить, постоянный и не очень сильный. Уголь — это тебе не дрова! Уголь, дай ему волю, сантиметровый чугун прожжет, И когда я увидел, что Твороговы этих простых правил не знают, что у них одна стенка уже перекалена, то понял: очень они старались всю зиму быть законопослушными, и парень, может, во второй только, максимум в третий раз за углем пошел, когда к марту все стопили, до последней щепки забора, до последнего обломка ненужной мебели… Ну, с людьми, которые перед законом робеют, и разговор другой… Да и, скажу я тебе, на жену Творогова тоже поглядел… Молодая еще баба, красивая, а вот и ей приходится маяться. Не то чтобы жалко стало… Я, ты знаешь, людей не жалею. А так. По справедливости, что ли, решил их оценить.
Высик ненадолго призадумался. Калым ждал. А Высик, попыхивая папиросой, думал о чем-то своем. Что ж, если и вспоминалась ему жена Творогова, если вспоминалось нечто, по касательной прошедшее к истории с оборотнем, то об этом он Калыму рассказывать не собирался. Никому не собирался рассказывать, ни за что и никогда.
Выдержав паузу, Высик возобновил свое повествование.
Короче, присел я около «буржуйки» и продолжил:
— Я человек здесь новый, об убийствах слышал, но мне надо их изнутри увидеть, так сказать. Понять, как они со здешней жизнью перекликаются. Улавливаете, о чем я?
— Улавливаем, — так же хмуро проговорил отец. — Да чего там рассказывать, знаем мы столько же, сколько остальные. Как обращаться-то к вам, для начала?
— Высик я. Сергей Матвеич Высик. Буду порядок у вас наводить. Настроен так, чтобы спуску никому не давать, хоть оборотню, хоть какому еще там лешему.