— И мне жаль осознавать, что… — вздох и бледные ручки, прижатые к подбородку. А на левой-то свежий красный рубец… интересно, откуда? — Она стала путать время… и дни… а еще эта странная убежденность, что кому-то нужны ее вещи…
Мари покачала головой:
— Умоляю, не тревожьте ее покой…
Ага, который, полагаю, в скором времени станет вечным. Вот не нравится мне такая забота, фальшивая она какая-то…
Мари дернула рукавом, будто пытаясь прикрыть шрам, но сделала это как-то неловко, отчего рукав задрался еще больше.
— Простите, — она потупилась.
— Откуда?
Диттер выглядел мрачнее обычного. Надо же, до чего мне дознаватель чувствительный попался. А где профессиональная выдержка? Стальное сердце и холодный разум?
— Она… иногда случаются вспышки гнева, — вздохнула Мари. — Я делала завивку, и ей показалось, что я хочу сжечь ей волосы и… я понимаю, что это не она, а болезнь… на самом деле она — добрейшей души человек…
И вот тут я окончательно поняла, что меня дурят. Старуху можно было назвать кем угодно, но вот доброй… да она первая восприняла бы подобную характеристику за оскорбление. И была бы права. Добрая ведьма. Смех.
Старуха устроилась в низком разлапистом кресле, которое поставили у окна. Ветер тревожил гардины из легчайшей ткани. С гардений, собранных в высокую вазу, облетали лепестки. Некоторые падали в чай.
Старуха дремала.
Правда, стоило нам войти, она очнулась, встрепенулась, подалась вперед, почти упала на столик. И зазвенели чашки, опрокинулся молочник, выплеснув на скатерть желтоватое озерцо сливок.
— Проклятье! — старуха взмахнула рукой, и на пол полетела вазочка со сладостями. — Что происходит, кто поставил сюда этот столик? Подсунули…
— Видите? — скорбно поинтересовалась Мари. Шепотом.
Но была услышана.
— Что ты там бормочешь, оглоедка? Сплетни распускаешь… — фрау Биттершнильц оперлась рукой на столик, который жалобно заскрипел, но выдержал немалый вес старухи. — Ты это придумала, дрянная девчонка? Ты… кто ж еще… он-то вовсе той головой, которая на плечах, думать не приучен… а ты, деточка, молодец, что пришла. Что стоишь. — Старуха пнула вазочку и наступила на белесую зефирину. — Убирайся, раз натворила… и вели, пусть подадут чай в охотничий кабинет.
Она вцепилась в руку Диттера и произнесла:
— А от тебя смертельным проклятьицем несет… хорошая работа… крепкая… но поможешь мне, я помогу тебе…
— Боюсь, это неизлечимо, — Диттер поморщился.
Весу в старухе было изрядно. Облаченная в темно-лиловое платье, она казалась этакой шелковою горой, на которой то там, то тут поблескивали драгоценные жилы камней.
Аметисты. И алмазы. И отнюдь не только прозрачные… Желтые хороши, крупные, идеально ровного цвета и огранки.
— Нравятся? — старуха подняла руку, позволяя мне разглядеть браслет с подвесками. — Второй мой муженек пожаловал… редкостный скупердяй был, но после того, как я его с одной актрисулькой застала, переменился, да… а ты не стой столпом. Даровали же боги родственничков…
В лиловой гостиной лиловыми были шторы. И ковер. И стены. И обивка мебели, правда, здесь темно-лиловый разбавлялся бледно-сиреневой полоской. Свисала люстра с пыльным абажуром цвета фуксии. На диванчиках выстроились подушки всех оттенков фиолетового. И лишь ковер на полу резал глаз своей вызывающей белизной.
— Садись… ишь, кривишься… а мне оно нравится, — с вызовом произнесла вдова, плюхаясь в креслице. — Ах, погода меняется, кости болят… тебе-то хорошо, ничего уже болеть не будет.
Сомнительное преимущество. Хотя…
Нельзя сказать, что моя нынешняя жизнь много хуже предыдущей. Да и долголетие… и вообще… убивать мне не хочется, жажды крови я не ощущаю, а в остальном. Цвет лица вот выровнялся. В прежние годы мне подобной белизны добиться не удавалось, несмотря на все ухищрения.
— Меня не слушают… целитель наш, штопор ему в задницу… что? Первый мой муженек капитаном был, честным, от низов поднялся… свой корабль зубами у судьбы выгрыз. Ох и любила ж я его, хоть редкостным скотом был… да… но не о том… наплели нашему разлюбезному, будто я уже слабоумная, а он и рад поверить… я ему об одном, а он мне на стоечку для успокоения нервов. И морфий. Мол, спать буду лучше. Я ж ему не на сон жаловалась, со сном у меня аккурат все хорошо. Небось, эта потаскушка подливает чего… и Мими мою отравила.
Со скрипом приоткрылась дверь, и в гостиную вошла махонькая облезлая собачонка на тонких ножках. Облаченная в попонку с аметистами, она казалась одновременно нелепой и жалкой. Круглая головенка на тонкой шее. Несоразмерно огромные уши, из которых торчали пучки шерсти. Хвостнитка с пушистым облачком на конце…