«Наверно, в ГУЛаге посчитали однажды и убедились, что гораздо дешевле допустить в год утечку какого-то процента зэ-ка зэ-ка[4], чем устанавливать подлинно строгую охрану всех многотысячных островков.
К тому ж они положились и ещё на некоторые невидимые цепи, хорошо держащие туземцев на своих местах.
Крепчайшая из этих цепей — общая пониклость, совершенная отданность своему рабскому положению. И Пятьдесят Восьмая, и бытовики почти сплошь были семейные трудолюбивые люди, способные проявлять доблести только в законном порядке, по приказу и с одобрения начальства. Даже и посаженные на пять и на десять лет, они не представляли, как можно бы теперь одиночно (уж боже упаси коллективно!..) восстать за свою свободу, видя против себя государство (своё государство), НКВД, милицию, охрану, собак; как можно, даже счастливо уйдя, жить потом — по ложному паспорту, с ложным именем, если на каждом перекрёстке проверяют документы, если из каждой подворотни за прохожим следят подозревающие глаза. И настроение общее такое было в ИТЛ: что вы там с винтовками торчите, уставились? Хоть разойдитесь совсем, мы никуда не пойдём: мы же — не преступники, зачем нам бежать? Да мы через год и так на волю выйдем! (амнистия!..) К. Страхович рассказывает, что их эшелон в 1942 г. при этапировании в Углич попадал под бомбежки. Конвой разбегался, а зэки никуда не бежали, ждали своего конвоя».
А вот ещё одно свидетельство по поводу теплушек, из которых не бежали зэки. Это — из воспоминаний Ольги Слиозберг, эпизод относится к осени 1939 года:
«Однажды вечером, на каком-то длинном перегоне, слетел от тряски замок с двери, и дверь теплушки раздвинулась во всю ширь… В смрадный, душный воздух переполненной теплушки широкими волнами влилось дыхание степи, аромат трав и цветов. Мы замерли. И вдруг раздался истерический голос: “Конвой, конвой, закройте дверь!” Поезд шёл, никто не слышал. Раздались ещё голоса: “Надо вызвать конвой, а то подумают, что мы сделали это сами, хотели бежать”».
В таком поведении нет ничего удивительного и парадоксального. Как справедливо замечает Солженицын, помимо «идеологических цепей», было и много других:
«Другая цепь была — доходиловка, лагерный голод. Хотя именно этот голод порой толкал отчаявшихся людей брести в тайгу в надежде, что там всё же сытей, чем в лагере, но и он же, ослабляя их, не давал сил на дальний рывок, и из-за него же нельзя было собрать запаса пищи в путь.
Ещё была цепь — угроза нового срока. Политическим за побег давали новую десятку по 58-й же статье (постепенно нащупано было, что лучше всего тут давать 58–14, контрреволюционный саботаж)…
Ещё держала зэков — не зона, а бесконвойность. Те, кого менее всего охраняли, кто имел эту малую поблажку — пройти на работу и с работы без штыка за спиной, иногда завернуть в вольный посёлок, очень дорожили своим преимуществом. А после побега оно отнималось.
Глухой преградой к побегам была и география Архипелага: эти необозримые пространства снежной или песчаной пустыни, тундры, тайги. Колыма, хотя и не остров, а горше острова: оторванный кусок, куда убежишь с Колымы? Тут бегут только от отчаяния.
…И кто найдёт в себе отчаяние передо всем этим не дрогнуть? — и пойти! — и дойти! — а дойти-то куда? Там, в конце побега, когда беглец достигнет заветного назначенного места, — кто, не побоявшись, его бы встретил, спрятал, переберёг? Только блатных на воле ждет уговоренная малина, а у нас, Пятьдесят Восьмой, такая квартира называется явкой, это почти подпольная организация.
Вот как много заслонов и ям против побега».
Да, пожалуй, одним из решающих аргументов в пользу бессмысленности побега было как раз то, что даже в случае удачи «политик» фактически бежал в никуда. Как поясняла уже упомянутая выше Ольга Слиозберг в случае с сорванным вагонным замком:
«Бежать не хотел ни один человек. Бежать могли люди, связанные с преступным миром, с политическими организациями. Ну что бы, например, могла делать я, если бы мне дали свободу, но не дали паспорта? Ведь дальше квартиры на Петровке в Москве мои мечты не шли, а на Петровке меня завтра же поймали бы и возвратили в тюрьму с дополнительным сроком.
Итак, мы стояли молча и смотрели на “свободу”, лежавшую на расстоянии вытянутой руки.
4
Словом «зэ-ка» в документах ГУЛАГа часто обозначали одного заключённого, а «зэ-ка зэ-ка» — группу или общность лагерников. В мемуарах и исследованиях чаще всего используется форма «зэк/зэки» или «зек/зеки».