Почему? Да потому, что беглому зэку нередко приходилось опасаться не только дикого зверя, погони вохровцев и солдат, травли со стороны «охотников за головками», но и своих же сотоварищей по побегу. Не исключено было, что они взяли его с собой в качестве той самой «коровы».
В «Справочнике по ГУЛАГу» Жак Росси поясняет:
«Корова — человек, предназначенный на съедение; то же багаж, баран. Сам ничего не подозревая, в этой роли может выступить любой начинающий уголовник, которому старшие товарищи предложат участие в побеге. Оказанное новичку доверие льстит ему, и он обычно соглашается. Если во время побега не удастся пополнить кончившиеся припасы, то зарежут “корову”, выпьют артериальную кровь и съедят ещё теплые почки (во время побега опасно зажигать костер). Если же всё обойдется благополучно, то новичок лишь позже поймет, чем рисковал. Тех, кому приходилось есть человечину, называют людоедами. Они не хвастают своими приключениями, т. к. многие из уголовников не одобряют этого.
Примеч. 1: Людоедство не является советским новшеством. В 1895 г. М. Лобас в № 37 журнала “Врач” сообщал, что некто В. Васильев, бежав с каторги, питался мясом своего товарища. В советское время подобные явления стали настолько нормальными, что появился соответствующий технический термин».
Действительно, побеги с «коровами» знала ещё сахалинская каторга. Об этом писал в книге очерков «Сахалин» (1903) известный журналист и литератор Влас Дорошевич: «Случаи людоедства среди беглых каторжных более часты, чем об этом думают. Официально известны три людоеда».
О первом, Павле Колоскове, бежавшем из Рыковской тюрьмы 13 июля 1892 года и пойманном 24 июля того же года, надзиратель Онорской центральной дороги Мурашов в рапорте сообщал:
«…При нём найдены арестантские вещи, два котла, в том числе мешок человеческого мяса, поджаренного. Колосков Павел показал, что убил ссыльно-каторжного, который вместе пошёл с ним в просеки… В эту самую ночь бежал с ним ссыльнокаторжный Крикун-Каленик».
Оба беглеца работали на прокладке Онорской просеки, которую автор сахалинских очерков характеризует так:
«Кому-то и с чего-то пришла в голову героическая, но совершенно нелепая мысль прорезать просекой Сахалин вдоль южного поста Корсаковского. Просеку пришлось вести через тундру, поросшую тайгой. Что это за просека, можете судить по тому, что мне, например, чтобы проехать верхом 8 вёрст от Онора до Хандосы 2-й, понадобилось три с половиной часа…
Работы по проведению просеки велись от ранней весны до первых заморозков. Люди вязли в трясине, рубя деревья и выкорчёвывая пни. И к этой муке — работать чуть не по пояс в топкой грязи — присоединялась ещё нестерпимая мука от мошкары, которая тучами носится летом над тундрой. Мошкара облепляла людей. Люди буквально обливались кровью…
За целое лето прошли таким образом семьдесят семь вёрст, а затем эта идея — прорубить просеку “вдоль всего Сахалина” — была брошена, как совсем невыполнимая».
В общем, «по тундре, по Онорской дороге…». Впрочем, о дороге и побегах с этих работ сахалинские узники сочинили собственные песни и стихи, отрывки из которых приводит Дорошевич:
«Воспоминание об этой “Онорской дороге” сохранилось в одной каторжной песне, сложенной “терпигорцами”, то есть каторжанами, шедшими на Сахалин не морем, а сухим путём:
В одном рукописном сборнике стихотворений, посвящённом онорским работам, говорится так:
Дорошевичу удалось встретиться в Александровской тюрьме с самим Колосковым — узником номер 248: «Молодой ещё парень, низкорослый, широкоплечий, истинно “могутный”. С тупым, угрюмым лицом, исподлобья глядящими глазами. Каторга, даже кандальная, его не любит и чуждается». Колосков утверждал, что не убивал сотоварища: тот якобы сам «занедужился и помер». По словам каторжанина, и человеческого мяса он не ел, хотя пожарил его и носил в котомке. «Наклепал» же на себя как на людоеда для того, чтобы не послали снова на изнурительные работы, а заключили в тюрьму за тяжкое преступление.
Однако Дорошевич сообщает, что это ложь:
«Я видел свидетелей того, как арестованного Колоскова с его страшной сумкой привели на работы.