Чеченцев поймать так и не удалось. Однако подобные случаи можно пересчитать по пальцам. Разве что во время коллективизации бегали из Сибири ссыльные переселенцы-селяне, нередко — раздобыв оружие или откопав когда-то припрятанное в родных местах. Шолохов в «Поднятой целине» создал яркий образ такого беглеца — Тимофея Рваного, который вернулся тайно в Гремячий Лог и пытался застрелить Макара Нагульнова. Однако это — тема совершенно другая, не гулаговская.
А вот в местах лишения свободы до войны условия для вооружённых побегов ещё не созрели. Блатные предпочитали «рвать когти» по-тихому, тем более сроки за побег добавлялись небольшие. Убийство же охранника — это гарантированная «вышка». Кому оно надо?
«Политики» и вовсе не мыслили никаких побегов с перестрелкой. В основе своей это была забитая, затравленная масса, которую прессовали со всех сторон. Большинство «контриков» пытались доказать свою невиновность и лояльность великим идеям коммунизма.
К тому же в конце 1930-х, в годы Большого террора, жуткие чистки прошли и по лагерям. Они коснулись далеко не только «политиков». Физически уничтожались и профессиональные уголовники: развернулась жестокая борьба с лагерным бандитизмом. Рассказы о «гаранинских» и «кашкетинских» расстрелах передавались из уст в уста поколениями зэков. Так что о побегах с оружием не могло быть и речи.
Положение изменилось в военное и послевоенное время. Это случилось в результате общего ожесточения и отчаяния узников, чудовищного увеличения сроков, появления в лагерях разного рода «вояк»: от представителей националистического и идейного вооружённого сопротивления типа бандеровцев, власовцев, прибалтийских «лесных братьев», а также воевавших на стороне гитлеровцев калмыков, татар, казаков и др. — до бойцов и командиров Советской армии (как несправедливо репрессированных, так и влившихся после войны в ряды криминала и осуждённых за уголовные преступления).
Вот что пишет об этом периоде Виктор Бердинских в исследовании «История одного лагеря»: «Были побеги с подкопами, с перестрелкой (когда, отняв у охранников оружие, побегушники при задержании оборонялись до последнего патрона). Нашумел в своё время дерзкий побег заключенного-финна, который при преследовании его уложил более десятка солдат-вохровцев».
Солженицын тоже приводит похожие случаи:
«Весной 1947 г. на Колыме, близ Эльгена, вели колонну зэков два конвоира.
И вдруг один зэк, ни с кем не сговариваясь, умело напал на конвоиров, в одиночку, обезоружил и застрелил обоих. (Имя его неизвестно, а оказался он — недавний фронтовой офицер. Редкий и яркий пример фронтовика, не утерявшего мужество в лагере!)
Смельчак объявил колонне, что она свободна! Но заключённых объял ужас: никто за ним не пошёл, а все сели тут же и ждали нового конвоя. Фронтовик стыдил их — тщетно. Тогда он взял оружие (32 патрона, “тридцать один — им!”) и ушёл один. Ещё убил и ранил нескольких поимщиков, а тридцать вторым патроном кончил с собой. Пожалуй, развалился бы Архипелаг, если бы все фронтовики так себя вели.
В КрасЛаге бывший вояка, герой Халхин-Гола, пошёл с топором на конвоира, оглушил его обухом, взял у него винтовку, тридцать патронов. Вдогонку ему были спущены собаки, двух он убил, ранил собаковода. При поимке его не просто застрелили, а, излютев, мстя за себя и за собак, искололи мёртвого штыками и в таком виде бросили неделю лежать близ вахты».
Автор «Архипелага ГУЛАГ» не совсем прав. В послевоенное время, а особенно с 1947 года, когда в ГУЛАГ пошли массовые потоки «большесрочников» — и блатари, и «политики», и «бытовики», — отчаянные побеги перестали быть редкостью. Конечно, можно согласиться с Семёном Беленьким, который пишет: «Я пробыл в лагерях около шести лет, и на моей памяти не было ни одного удачного побега. Бывали прекрасно подготовленные попытки, в осуществлении которых участвовали так называемые бесконвойные. Результат один — провал, избиение, суд». И тем не менее побеги становились всё более дерзкими, отчаянными, кровопролитными. Сказывалось то, что зоны пополнились бывшими фронтовиками. Многие из них просто не могли себя сдержать, они действовали зачастую спонтанно, не в силах вытерпеть рабского положения и оскорблений со стороны вертухаев. Это ведь было поколение победителей, они сломали хребет фашизму!
Алексей Яроцкий рассказывает об одном из таких «вояк» в воспоминаниях «Золотая Колыма»:
«Мимо нашего посёлка гнали этап, один заключённый всё время хромал и отставал. Конвоир его подгонял прикладом. Заключённый сказал: “Не толкай меня, я Берлин брал”, и когда его ещё раз толкнули, он обернулся, выхватил винтовку из рук конвоира и проломил ему череп прикладом. Потом он захватил две запасные обоймы и побежал в сопку. Здесь бывший фронтовик принял свой последний бой. Когда его взяли, он уже умирал от нескольких ранений, рассказывал один боец, участвовавший в операции, но был “такой злой”, что зубами вырывал вату из телогрейки, затыкал раны и стрелял до последнего дыхания… Это был бессмысленный акт, никуда он от опергруппы с собаками уйти не мог, тем более хромой от старой фронтовой раны, но у человека было сознание солдатской чести, он не позволил себя оскорблять и умер в неравном бою как мужчина и личность».